нему. От Анечки пахло березой, молоком и ребенком. Поцеловав жену в щеки, он отстранил Анечку от себя, смущаясь родителей, и пристально всмотрелся, пытаясь увидеть перемены в жене, которую не видел целый год.
С рождением ребенка Анечка похорошела, ее формы округлились, а взгляд стал спокойным. Тёмные волосы беспорядочно рассыпались по её плечам, а из запахнутого наспех халатика с капельками молока на отвороте виднелся край налитой груди: видимо она кормила дочку и, получив известие о прибытии мужа, тотчас кинулась ему навстречу, прервав кормление. Действительно, из дальней комнаты послышался детский плач: дочка, не успев насытиться, плачем требовала продолжить молочную трапезу.
– Пойдем, покажу тебе нашу дочку, – сказала Анечка Ивану Петровичу и потянула его за собой в дальнюю комнату, из которой доносился плач ребенка.
– Подожди, сниму шинель и валенки, – остановил он порыв жены, – не в одежде же идти к дитю, мало ли какая грязь за долгую дорогу могла попасть на одежду.
Он снял шинель, овчинную подстежку, валенки, что купил в Омске, и, оставшись босиком в шерстяных носках, пошел за женой следом к ребенку, успев вымыть руки под рукомойником, висевшим слева от входной двери.
Рукомойник и раковина под ним были из никелированного железа и блестели даже при тусклом свете лампы-десятилинейки, висевшей над кухонным столом. Закончив нарезать табак, Антон Казимирович увернул фитиль лампы, чтобы не жечь зря керосин, – не из экономии средств, которых у него, купца, было достаточно, а потому, что керосин теперь, после смены власти, завозился в городок нечасто, и следовало его экономить, чтобы вообще не остаться при лучине.
Пройдя за женой в дальнюю комнату, где тоже светилась керосиновая лампа, но поменьше – семилинейка, Иван Петрович увидел зыбку, подвешенную за крюк в потолке на стальную пружину и веревку к ней, расходившуюся по углам деревянного каркаса холщовой люльки, в которой плакала и ворочалась его дочь, родившаяся почти два месяца назад.
Жена Анна, подхватив ребенка из люльки, присела на кровать, стоявшую рядом, и, расстегнув халат и обнажив грудь, продолжила кормление дочки, которая, прихватив сосок, успокоилась, зачмокала, высасывая молочко из материнской груди, и вскоре заснула, насытившись.
Анна бережно положила дочь в люльку, покачала немного и, убедившись, что ребенок крепко заснул, прижалась к мужу, присевшему рядом на кровать, и с первым отцовским чувством наблюдавшим за дочкой.
– Неужели это маленькое розовое дитя с голубыми глазами и светлыми реденькими ещё волосиками на голове и есть моя дочка, мой первый ребенок? – удивлялся про себя Иван Петрович, обнимая крепко жену и жадно целуя её в губы, почему-то пахнущие парным молоком, будто она тоже, вместе с дочкой только что попила его из своей груди.
Анна, которая прожила мужней женой лишь неделю после свадьбы и, став женщиной, не успела привыкнуть к мужским объятиям, и, лишь несколько раз вкусив женского сладострастия, стала матерью, теперь, прижавшись к мужу, вдруг ощутила страстное желание мужской близости: такое сильное, что у нее закружилась голова, и она прикусила губы, которые Иван Петрович продолжал осыпать поцелуями, почувствовав трепетное желание жены и сам воспылавший страстью обладания этой женщиной – уже не только жены, но и матери его ребенка.
Иван и Анна так и сидели бы вечно, прижавшись, возле спящей дочери, если бы Евдокия Платоновна не позвала их в кухню, ворчливо приговаривая: хватит, Анна, потешитесь ещё, а гостю надо бы вымыться с дороги, да поужинать вместе с нами: наверное, в пути кушал всухомятку, да на морозе, а я сегодня борща знатного сварила к обеду, будто знала, что гость будет. Идите, Анна, отец уже заждался зятя дорогого и успел подтопить баньку, благо она не успела остыть после дневной топки, и теперь Иван Петрович может хорошо пропариться с дороги, разогреть и размять косточки, смыв дорожные холода, а потом можно и за стол всем вместе: покушать рядком, да потолковать ладком пока дочка, Ава, спит.
Иван Петрович нехотя освободился из объятий жены, прошел в кухню, снял офицерский китель ещё с погонами, которые не успел спороть, разделся до исподнего белья, накинул на себя овчинный тулуп, что подала ему тёща, сунул босые ноги в чуни и, отворив дверь в сени, через которую тотчас устремились в дом клубы морозного воздуха, трусцой побежал в баню, что была пристроена прямо к сеням, чтобы в непогоду и морозы не надо было выходить во двор в банный день.
С рождением ребенка баню теперь топили ежедневно для постирушек пеленок и купания девочки, поэтому в баньке всегда было тепло, даже в сильный мороз, такой как сегодня, поэтому тесть лишь слегка подтопил печь, и в бане стало жарко и влажно.
Иван Петрович смыл с себя недельную грязь, накопившуюся за время пути в поездах и обозах, с удовольствием попарился березовым веником, некстати вспомнив, как он вместе с невенчанной женой Надеждой парился в бане, учительствуя в Орше:
– Надо бы и с Анечкой попробовать вместе ходить в баню, как здесь принято – пусть и она ощутит усладу совместного посещения бани, – думал Иван Петрович, обмахиваясь березовым веником. С Надеждой мы испытали много сладких мгновений в бане, – жаль, что она так и не смогла стать мне душевно близкой женщиной, глядишь и всё повернулось бы по-другому, но тогда бы у меня никогда не очутилось жены Анечки и дочки Авы, – закончил он ненужные ему воспоминания.
Из-за этой Надежды он пошел добровольцем в армию, и судьба занесла его в этот сибирский городок, где он надеялся обрести семейный покой и выйти из водоворота перемен, в которые ступила страна. Что потом сталось с той женщиной Надеждой, ему было неведомо. Примерно через два года, переводясь в новую воинскую часть, он заехал в Оршу и отыскал свой дом, где прожил два долгих года вместе с Надеждой.
Женщины той в доме не оказалось, но соседи, не признав в солдате бывшего учителя, сказали, что Надежда летом пятнадцатого года съехала в неизвестном направлении вместе с каким-то офицером, а куда исчез её муж-учитель, то им, соседям, было неведомо. Потом военное лихолетье захлестнуло страну, произошла Февральская революция, и других попыток справиться о судьбе своей бывшей сожительницы Надежды он больше не предпринимал, встретив Анечку и женившись на ней полноценным церковным браком.
Анечке он, конечно, ничего и никогда не рассказывал о своих прошлых женщинах, которые должны были обязательно быть в жизни тридцатилетнего мужчины, но Анечка тактично никогда и не расспрашивала Ивана Петровича об его личной жизни до их знакомства, восприняв мужа таким, какой он есть: полностью и навсегда.
