да Пушкин! ай да сукин сын!» или так: «Ну что, брат Пушкин? – Да так,
брат – так как-то всё…» – Здравствуйте, Николай Васильевич. Мне бы эти Ваши:
«Красавица всю ночь под своим одеялом… с правого бока на левый, с левого на
правый…», «Эх, не доведи, Господь, возглашать мне больше на крылосе
аллилуйя, если бы, вот тут же, не расцеловал её…» или: «Ну, то-то ну!
Заседатель, чтоб ему не довелось обтирать губ после панской сливянки!…», или
«То, разметавшись в обворожительной наготе… то…» – ах! кто Вас этому
научил?.. Или вот: «Её взгляд, и речи, и всё, ну вот так и жжёт, так и жжёт…»
Надо ещё сказать, что папа у Доктора был музыкантом (оперным певцом) и, как
это ни смешно (потому, что один папа у нас уже был такой; наоборот только),
увлекался судебно медицинской экспертизой (по-аматорски), он был оперным
певцом, читал книжки, научные журналы и вставлял обоснованные реплики,
когда дело (в книжке или журнале) доходило до медицинского расследования,
вставлял свои замечания во всякие исторические и про современность детективы,
например… ах, этих примеров, хоть пруд, говорят, пруди. На работу папа (звали
его как-то по-старинному, не припомню, пусть будет Имярек, – и теперь у нас
доктор Александр стал ещё и Имярековичем), папа всегда брал с собой на службу
какой-нибудь журнальчик или книжечку с описанием и фотографиями какого-
нибудь экзотического или какого-нибудь трогательного судебно-экспертного
рассечения, правильнее сказать расследования и рассматривал, и проглядывал
тексты и картинку у себя в гримёрке и даже до самого выхода на сцену, и бывало
уже даже до того (ибо – самая дивная красавица отнюдь не прекрасна, когда лежит
на столе посреди анатомического зала, с кишками на носу, с ободранным
бедром… как писал Гюстав Флобер Эрнсту Шевалье в 1837 году… по-моему, это
уже было… или будет), бывало до того, что картинка представала у него перед
глазами, ну, хотя бы, например, в партии «1-го послушника», или партии
«Антонио» (обе партии теноровые), а то и партии Отца Бенедиктина (партия
басовая, но и басом он мог) в «Обручении в монастыре», и вдохновленный его
96
голос звучал тогда так запредельно трогательно, что публика, порой,
аплодисментами прерывала действо и требовала на бис, и снова вспоминался, не
без удовольствия, прекрасный нос и израненное бедро… простите, что я говорю!
и снова приходилось (не без удовольствия, повторяю) выходить на «бис» и
«Антонио», и «1-му послушнику», и «Отцу Бенедектину», потом выходить на
отдельный поклон, умоляя тем вернуть к действию оперу, и слушать, мол, то ли
ещё будет, той ли ещё будет та ария Отца Бенедектина, когда он, в классическом
порыве, вскрывал до яремной артерии красоту, «ибо – самая дивная красавица
отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе посреди анатомического зала, с
кишками на носу, с ободранным бедром…», пардон!
Всё бы это было обычно, естественно и (не) стоило бы, как говориться,
обращать внимание… но параллель заметна, разительна, и придумал её сам автор
– но разве жизнь – это не придуманное нами, не придуманное нами самими
художественное произведение нашего же «я»? А вот как у наших об этом: «Петру
Степановичу, я Вам скажу, сударь, оченно легко жить на свете, потому что он
человека сам представит себе да с таким и живёт»1
И всё же – это размышления и вопросы для некоего эзотерического ума, но, как
говаривал во время пивных пирушек в йенских, ляйпцигских, берлинских и
кёльнских пивных погребках шутник Эрнст Гофман, мой любимый; как говаривал
в его эротическом романчике «Schwester Monika» капеллан Вольгемут, братец
Герхард, чья ученица, ах, прелестная ученица «ночами, в своей одинокой
постельке, испытывала все возможные муки мира и утишала их, и унимала своим
пальчиком огонь, который тирады учителя разжигали в ней», как говорил
учитель: «…когда деток наказывают, родителям хоть что-то от этого, да тоже
перепадает», и ещё Herr Kaplan Wohlgemut, genannt Bruder Gerhard, домашний
учитель и наставник этого «благоухающего цветка» говорил, что как жужжат
взрослые, так щебечут и детки.
Вот такие пересечения, так что Софи и доктору – другу парадоксов было что
сказать друг другу, и любовь их вначале развивалась бурно, как те ручейки, речки
и водопады, которые неожиданно сваливаются весной на голову, весной, кстати,
которая ничуть не убывает от этих ручейков, хотя сама и есть их (ручейков)
причина.
Увядали цветы…
А вы не замечали? Когда стоишь в морге над покойником… сколько мыслей
проносится в голове, «ибо самая дивная красавица, – как уже, снова же, сказано,
– отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе…» ?
Что-то есть трепетное в этом мире осенних цветов.
Что есть трепетней, чем этот мир осенних цветов?
1 Ф.М. Достоевский.
97
О-о-о! много чего! сколько мест! На дрожащих ресницах; на дрожащих тоже
коленках; на сердечке, тоже дрожащем и готовом вот-вот выпорхнуть; и светило
вот, солнце, например, рухнет на голову… как раз тогда, когда показалось, что
совместилось, или не рухнет, пока не совместилось – так трепетно в груди.
из жизни осенних цветов (модуляция в форме каденции)
Ущерб, изнеможенье и во всём
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовём
Божественной стыдливостью страданья.
(Ф. И. Тютчев)
Уважаемые дамы и валеты! Вы же знаете, что, когда безукоризненный ах!
доселе стан вдруг охватывает вялость движений, это значит пришла осень. И
самый, что ни на есть, страстный букет с красными и белыми
хризантемами… а-а-а!
Вот и вся модуляция в тональность осенних букетов.
Модуляция закончена.
Жизнь – бесконечное пространство для иронии… Значит, пока зритель
аплодирует – у нас есть время перелистнуть страницу партитуры.
…с красными и белыми хризантемами.
Большая опасность для поэта пользоваться метафорами, которые не
поражают и не выражают (не могут, не способны выразить) суть дела.
Ну да к делу!
В каком-то, ещё ХШ веке, один из рыцарей Фридриха II перед началом
пира отправился в дальние страны, совершил там множество подвигов,
выиграл три сражения, женился, воспитал сыновей, а когда он вернулся ко
двору императора, гости еще, как говорится, и за стол не садились1.
Или, помните про тот Магометов кувшин, который не успел пролиться,
пока Пророк летал по раю?2 Рай, наверное, такой маленький.
Или вот, ещё: когда в животе бурчит, можно долго сидеть, лежать и
слушать.
Профессор, наш профессор, вместе со своим Санчо Panzа.
Panza – так это же просто фамилия. Какое же это брюхо? Пацюк,
например, крыса, но какой же Пацюк крыcа? Сидит себе добрый человек, ест
галушки.
