Шкатулка очень долго, дольше, нежели обычно, переливается и перетекает разными формами и цветными пятнами, пока не останавливается на чем‑то одном. Ши‑Гуа разворачивает ее наподобие шахматной доски, предоставляя Да‑Гуа возможность расставлять на ней миниатюрные изображения. Они выполнены с таким искусством, что абсолютно точно воспроизводят оригинал, создавая иллюзию полной достоверности происходящего на поверхности шкатулки.
— Что это? — спрашивает Каэ.
Да‑Гуа в замешательстве поднимает на нее глаза.
— Я спрашиваю, что это за отвратительное местечко? — И она указывает рукой на четкое и яркое изображение.
— Джемар, — лаконично поясняет Ма‑Гуа.
— Траэтаона, Тиермес, Веретрагна, Вахаган, — перечисляет Да‑Гуа фигурки, попадающиеся ему в руки, — и еще кто‑то… без лица. На него следует обратить особое внимание. Ну и хорхуты, куда же без них.
— Что делает Тиермес на Джемаре? — требовательно спрашивает Каэ.
— Это ты и выяснишь у него, когда отправишься следом, — успокоительным тоном сообщает Ши‑Гуа.
Все это время Ма‑Гуа молчит, только внимательно разглядывает Богиню Истины.
— На какой Джемар? — спрашивает она грозно. — Я собиралась разбираться с делами здесь.
— С делами надо разбираться там, где они по‑настоящему неотложны, — наставительно говорит Ши‑Гуа.
Интагейя Сангасойя переводит взгляд на Да‑Гуа.
Но Да‑Гуа молчит.
— Ты нужна там, — тихо произносит Ма‑Гуа. — Это твоя судьба, и даже тебе от нее никуда не деться.
— Сколько талисманов тебе осталось? — говорит Ши‑Гуа после недолгой паузы.
— Сейчас скажу, — радостно вмешивается в разговор Ниппи. Похоже, он возмущен до глубины души, что к нему лично до сих пор никто не обратился. — Подставляйте пальцы, будем считать.
То, что Ниппи научился разговаривать не только со своим хранителем, но и с окружающими, — это сомнительное достоинство. Но трое монахов по‑прежнему невозмутимы.
— Мы считаем, — говорит Да‑Гуа. — Перечисляй.
— Первый был уничтожен в храме Нуш‑и‑Джан, когда меня еще не восстановили из небытия («Счастливое время», — вздыхает Кахатанна); второй — в Хахатеге. Третий и четвертый погибли в Эль‑Хассасине; пятый был на оногоне Корс Торуне в момент его смерти. Шестой я обнаружил в развалинах старого города, седьмой охраняла мантикора, еще четыре нашли в тайнике на болотах, на границе Сарагана с Мерроэ. Итого одиннадцать. Я верно подсчитал?
Каэ беззвучно шевелит — губами, ведя собственный подсчет.
— Верно? — возвышает голос перстень.
Она приходит в себя, встряхивает головой.
— Совершенно верно, одиннадцать. Из существовавших тридцати.
— Это блестящий результат за столь краткий срок, — серьезно произносит Ма‑Гуа.
Ши‑Гуа молчит. Только ласково поглаживает Богиню Истины по руке. Ему искренне жаль, что она, призванная дарить надежду и свет, вынуждена странствовать по миру. сражаясь и убивая, подвергая себя смертельной опасности, а иногда и чему‑то похуже.
— Тебе нужно немедля отправляться на Джемар, — мягко, но настойчиво говорит Да‑Гуа.
— Карусель какая‑то, — сердится Каэ.
— Что поделаешь. Могу утешить — у тебя появится помощник. Он значительно облегчит это странствие.
— И на том спасибо.
Трое монахов молчат, мнутся, и Каэ наконец замечает, что они от нее что‑то скрывают.
— Случилось еще что‑нибудь?
— Что ты думаешь о предсказании? — спрашивает Да‑Гуа, немного поколебавшись.
— О том, что этот мир просто обязан погибнуть? Ничего… Ничего хорошего я об этом не думаю. Кстати, вы знаете, кто так решил?
— Сила, с которой не спорят…
— Ну уж дудки! С кем это не спорят?
— Каэ, — мягко произносит Ши‑Гуа, — мы помогаем тебе как можем, но ты должна быть готова к тому, что самые отчаянные твои усилия пойдут прахом.
— К этому я никогда не буду готова, — упрямо цедит она сквозь зубы. — Я предпочитаю решать сама за себя.
— Может, это и есть самое правильное решение, — внезапно проясняется лицо Да‑Гуа. — Не думай о том, чего еще не случилось. И занимайся неотложными проблемами, их у тебя хватает.
Ма‑Гуа протягивает руку с зажатой в ней фигуркой:
— Такие подсказки запрещены, но мы слишком неравнодушно относимся к тебе…
— Это тоже не поощряется, — сообщает Да‑Гуа. — Но ты можешь подглядеть одним глазком — это уже случайность, а все случайности даже мы не можем рассчитать.
Она бросает быстрый взгляд на фигурку, и ей кажется, что это урмай‑гохон. Но она не стала бы утверждать наверняка.
— Нам пора, — шелестят три голоса, сплетаясь в плеск воды.
Каэтана молчит, но теперь есть кому ответить за нее.
— На Джемаре существует несколько талисманов, — радостно объявляет Ниппи. — Мы вскоре отправимся туда, можете на меня положиться.
Трое монахов медленно растворяются в волнах Охи. Показалось ли Каэ, что она слышала тихий‑тихий смешок?
* * *
Огромный дракон, сверкая золотистой чешуей, сидит на крепостной стене Салмакиды. Мощный хвост лежит неподвижно, спускаясь чуть ли не до самой земли. Люди толпятся невдалеке, любуясь своим гостем — драконов в Сонандане не боятся, весьма почитают и любят, но все же они редко спускаются с гор.
В последнее время — чаще.
Гораздо чаще.
Древний зверь сидит спокойно, его когтистые лапы впились в камень, и тот медленно крошится, осыпаясь на землю. По стене, которой обнесена Салмакида, могут свободно проехать рядом трое всадников, и еще место останется. Но, глядя на дракона, жители столицы понимают, насколько ненадежна и хрупка эта ограда. Так себе — заборчик.
Ящер изгибает шею, поднимает голову и начинает петь.
Поющий дракон — зрелище восхитительное, и толпа у подножия стены замирает в восторге и благоговении.
Дракон приветствует Великую Древнюю богиню — Интагейя Сангасойю, Суть Сути и Мать Истины.
— Аджахак!
— Здравствуй, дочь Драконов! — разевает пасть ящер.
Каэ удивляется, потому что в ее многочисленные титулы никогда не входил этот.
— Доспехи Ур‑Шанаби признали тебя. — Дракон легко наклоняется к ней с крепостной стены, и его исполинская голова оказывается на одном уровне с землей. Крошечная фигурка богини выглядит игрушечной, словно только что добытой из шкатулки, принадлежащей трем монахам.
Разговор происходит неслышно для остальных. Древний зверь не владеет человеческой речью, да и рев его свалил бы с ног любого собеседника. По этой причине со времен возникновения человека драконы научились напрямую передавать свои мысли. Для богов они не стали делать исключения, а боги и не протестовали.
— Я счастлив, что ты стала нашей — по крови.
Аджахак рассматривает Каэтану внимательно, затем спрашивает:
— Ты убила мантикору?
— Да, убила. И кажется, случайно. Во всяком случае, я бы не решилась повторить этот бой, — откровенно признается Богиня Истины. Она считает, что грешно лукавить с одним из самых мудрых существ Арнемвенда.
— Ты помнишь, как это произошло? — настаивает дракон.
Кажется, его интересует что‑то вполне конкретное, но она не знает, что именно, а описывать схватку в подробностях… Подробностей‑то никаких и не было. Гораздо больше Каэ хотела бы обсудить то, что произошло уже после смерти мантикоры, но она честно пытается ответить на поставленный вопрос.
— Мантикора боится дракона — я столько раз слышала это до сражения, да еще и доспехи попались таким чудесным образом… в общем, мне показалось на какой‑то миг, что я стала драконом. Прости, Аджахак, эту дерзость — я понимаю, что так не может быть на самом деле. Тем более что магия надо мной невластна… Просто почудилось. Главное, что это помогло по‑настоящему.
— Кто знает, что может, а чего не может быть. — Ящер лукаво сощуривает громадный изумрудный глаз. — Ты готова?
— К чему я должна быть готова? — подозрительно спрашивает Каэ. Внутренне она уже собралась опротестовывать решение о принятии ее в сплоченные ряды драконов.
— Я отвезу тебя на Джемар, — говорит Аджахак.
Каэ поклялась бы, что глаза зверя искрятся невероятным весельем — скорее всего свою последнюю мысль ей от него утаить не удалось.
— Мне сказали монахи, что у меня появится помощник, — старается она перевести разговор в нужное русло. — Если это ты и есть, то я просто счастлива. Скажи, неужели ты для этого прилетел с Демавенда?
— Не только, — тихо отвечает дракон. — Братья решили, что детям Ажи‑Дахака уже пора принимать участие в происходящем. Мир клонится к закату. А так хочется еще погреться на солнце.
— Справедливо.
Кахатанна оглядывается. Ее спутники, многочисленные войска и армия подданных мнутся невдалеке, не решаясь перебивать двух беседующих, изнывая на солнцепеке от жары, а еще больше — от любопытства. Бессмертные деликатно маячат в стороне, чтобы не смущать публику своим присутствием.
