Там же.
Там же, с. юг.
Там же, с. 49.
Там же, с. 62.
Там же, с. 41.
А.А. Корнилов. Цит. соч., с. 193.
Впрочем, пусть читатель судит сам. Вот что рекомендует Карамзин подданным:
«Кто верит Провидению да видит в злом самодержце бич гнева небесного!.. Снесем его, как бурю, землетрясение, язву»}03, А вот что рекомендует он самодержцу:
«Правила, мысли народные лучше всех бренных форм удержат будущих государей в пределах законной власти; чем? Страхом возбудить всеобщую ненависть в случае противоположной системы управления».10* Удивимся ли, узнав, что М.Н. Покровский назвал государственное устройство, рекомендованное Карамзиным, «своеобразной конституцией, основанной на взаимном страхе государя и подданных»?105 Понятно и почему назвал его химерой А.А. Корнилов.
Ну, прежде всего, «буря, землетрясение, язва» (имеются в виду эпидемии) от людей не зависят, но формы правления-то, как свидетельствует история, зависят. Зачем же, скажите, самим приглашать на свою голову несчастье? А что касается «всеобщей ненависти» к тирану в грядущих поколениях, то где она, спрашивается, если и в 2003 году в опросах общественного мнения в связи с пятидесятилетием со дня смерти Сталина, большинство опрошенных в современной России все еще было убеждено, что роль его в русской истории скорее положительная? Да ладно бы Сталина, ведь Б.Н. Миронов и до сих пор уверен, что «Иван Грозный не случайно вошел в народную память как народный царь»!106
»
Глава третья
Мегам0рф03акарам3ина Ошибка Пайпса дажеконсер-
ватор Ричард Пайпс, в принципе симпатизирующий консерватору Карамзину, вынужден признать, что «его позитивные предложения были практически бесполезны».107 А когда речь заходит об отношении Карамзина к крепостному праву, Пайпс даже неожиданно срывается с академического тона и говорит — со-
Н.М. Карамзин. Цит. соч., с. 46.
юз
Там же. с. 49.
ИР, вып1,с.57.
Б.Н. Миронов. Цит. соч., т. 2, с. 127.
Richard Pipes. Op. cit, p. 84.
всем в духе декабристов, — что «оно обличает полное отсутствие социальной совести».[17]
У американского историка, однако, есть и своё представление о происхождении карамзинского консервативного национализма в эпоху наполеоновских войн. «Монархия колебалась: привычка была сильна и, что еще более важно, приемлемой замены для старой западнической стратегии у неё не было. Именно в эту критическую минуту... и вступило в игру дворянство, снабдив монархию своей собственной национальной идеологией вместо дискредитированного Просвещения»[18]Не знаю, согласятся ли с таким объяснением «восстановители баланса», но мне формулировка Пайпса представляется неверной. И дело не только в том, что карамзинская «конституция страха» ровно ничего общего не имела с традиционными дворянскими проектами реформы государственной власти. Ни один из выдающихся консервативных реформаторов, ни М.М. Щербатов, ниА.Р. Воронцов, ни Н.С. Мордвинов, ни тем более М.М. Сперанский не предлагали ничего даже отдаленно напоминавшего консервативный национализм Карамзина и его апологию самодержавия. Напротив, все они исходили из екатерининского представления о России как о державе европейской и все предлагали ограничить самовластье. Ограничить, то есть, по- европейски — конкурирующими институтами, а не по-московитски — страхом.На самом деле все эти консервативные проекты были своего рода отражением того старинного раскола между просвещенным дворянством и темной массой Собакевичей, который проследили мы здесь от самого его начала, от раскола в Вольном Экономическом Обществе в 1765 году. И все они оказались перечеркнуты наполеоновским гегемонизмом, кардинальным образом изменившим не только геополитическую ситуацию в Европе, но и расстановку сил в российском истеблишменте. Настало время не столько консерватизма, как думает Пайпс, сколько консервативного национализма. И суть его была вовсе не в дворянском характере, а в принципиальном отказе большинства российской элиты от ограничений
власти. В том, что отныне вручало оно власть над судьбою страны самодержавию, противопоставившему её Европе.
Глфа третья М«Мморфоза Карамзина
идеи Важно подчеркнуть, однако, что причиной этой роковой перегруппировки сил была вовсе не французская революция, как до сих пор принято думать, но именно наполеоновский свехдержавный гегемонизм, именно унижение России. Революция могла напугать Екатерину, но она не остановила Павла от сотрудничества с Францией. Не устрашила она и молодого Александра, который, как вспоминал Чар- торижский, говорил ему, что «с живым участием следил за французской революцией и, осуждая её ужасные крайности, желает успехов республике и радуется им».110
Совсем другое дело наполеоновский гегемонизм. Достаточно припомнить вполне московитский указ Синода, изданный в ноябре 1806 года и приглашавший духовенство «внушать народу, что дело [т.е. война с Наполеоном] идет ни более ни менее, как о защите православной веры; что Наполеон вошел в соглашение с ненавистниками имени христианского и пособниками всяческого нечестия, иудеями, и... задумал похитить священное имя Мессии».111 Короче, речь шла о том, что с Запада движется на Россию антихрист. Это толкование MJ-I. Покровского совсем недавно подтвердил и А.Л. Зорин: «В идеологическом обосновании кампании 1806-1807 гг. огромную роль сыграла православная церковь. В объявлении Синода от 30 ноября 1806 г., читавшемся во всех церквах, Наполеон обвинялся в отпадении от христианства, идолопоклонстве, стремлении к ниспровержению Церкви Христовой, а начинавшаяся кампания приобретала характер религиозной войны»112
Именно такая московитская интерпретация войны как столкновения еретической Европы с хранительницей Христовой истины
НО 1ЧП
ИР, вып. 1, с. 33.
Там же, с. 47.
Война
А.Л. Зорин. Цит. соч., с. 163.
Россией и взрыхлило почву для новой идеологии, сделавшей изменение расстановки сил в российской элите неизбежным. Старинный екатерининский спор между просвещенными помещиками и Соба- кевичами тотчас и утратил свою былую роль. Значительная часть образованного общества объединилась с темной помещичьей массой на общей антиевропейской идейной платформе.
Чего, однако, не понял Пайпс, это очевидного факта, что переход большинства российской элиты на позиции консервативного национализма привел лишь к новому расколу русского дворянства. Просто потому, что офицерская молодежь вернулась из европейского похода вдохновленная идеологией прямо противоположной. Она видела свободу и устыдилась отечественных порядков — и самовластья и крестьянского рабства. Именно в их отмене и усматривала она теперь единственный способ довести до конца петровский прорыв в Европу. Короче, имеем мы здесь дело не с какой-то унифицированной идеологией дворянства, но с типичной для России на её исторических перекрестках войной идей.
В этом и состоит ошибка Пайпса. Он попросту игнорирует новый раскол дворянства. Словно бы и декабристы не были дворянами. На самом деле, если уж на то пошло, двадцать два человека из осужденных Верховным Трибуналом были сыновьями генералов, тринадцать — сыновьями сенаторов, семь — сыновьями губернаторов и два — сыновьями министров. Короче говоря, Герцен был прав, декабристы действительно представляли знатнейшую, родовитейшую часть дворянства. И они тоже предлагали новую дворянскую идеологию — европейскую, между прочим, конституционную и, как небо от земли, отличавшуюся от карамзинской «конституции страха».
Достаточно сравнить основные тезисы карамзинской Записки и конституционного проекта Сергея Трубецкого, чтобы убедиться, что перед нами именно война идей. Один пример. Карамзин говорит: «В России государь есть живой закон; добрых милует, злых казнит, и любовь первых приобретает страхом последних».[19] Вот что отвечает Трубецкой: «Опыт всех народов и всех государств доказал, что власть самодержавная равно губительна для правителей и для народов... Нельзя допустить основанием правительства произвол
одного человека. Ставя себя выше закона, государи забыли, что и они втаком случае вне закона, вне человечества».1и
Глава третья Метаморфоза Карамзина
навыворот Таким образом, прав
Пайпс лишь в одном: монархия и впрямь колебалась. Но и тут дело было не столько в «дискредитированном Просвещении», сколько в мощи петровской традиции. Я говорю о традиции, которая учила: европейское просвещение есть ключ к будущему России и первая обязанность правительства в том, чтобы всеми возможными мерами его распространять. О той самой традиции, которую точно выразил Пушкин, говоря, что «правительство у нас всегда впереди на поприще образованности и Просвещения».115 И что «правительство всё еще единственный Европеец в России».116
