Трижды за время службы сына он брал редакционную «Волгу», и они ездили проведать его, дважды Камелия ездила по собственной инициативе на поезде. Он не понимал ее благоговейного, болезненного материнского чувства к уже достаточно взрослому парню.
— Пиши, — настаивала она. — Программа закончилась.
Он молча, но резко, размашисто сел за пишущую машинку и нервно начал выстукивать первые слова письма. Минут через десять спросил у нее:
— Прочтешь? Может, хочешь что-нибудь добавить?
— Пусть не смеет уходить в самоволку.
Он запечатал конверт и оставил его на столе.
— Спрячь в дипломат.
Случалось, он забывал опустить письмо целыми днями.
Через минуту она выскочила из ванной, закрылась на кухне, хлопнув дверью. Любомир, приглушив на всякий случай звук телевизора, проверил в ванной краны: ни холодной, ни горячей воды не было. Знакомая и, увы, частая картина. После девяти к ним на пятый этаж вода не поступала. Он взял два ведра, спустился на второй этаж к соседке и, лелейно извиняясь, попросил воды, принес, открыл на кухню дверь.
— Сделай хоть это для семьи. Позвони в водоканал, представься!
— Бессмысленно. Надо уходить из хрущевки, получать новую квартиру.
— Десять лет простоять в очереди. Мне смешно.
— Почему же. Шеф обещал помочь. Всем собкорам «Известий», «Труда», «Советской культуры» в первый же год улучшить жилищные условия.
— Меня не интересуют другие. О чем ты думаешь?
— Да как-то ни о чем.
— Вот именно. Ты принес мне два ведра холодной воды.
— Извини.
Он спустился уже на третий этаж, к другой соседке-пенсионерке. Долго звонил. Сонная и недовольная, она открыла дверь. Извиняясь и не переставая заранее благодарить, он попросил ведро воды. Подождал, пока она медленно что-то убирала из ванной в корзину и ящик для белья.
«Да... все аукнется, — с горечью подумал он, вновь садясь к телевизору, — пощипал когда-то городские власти... запомнили... Трудно будет выбить квартиру, однако и ждать нет смысла. Завтра же после встречи с «Капризной» навещу мэра. Все не ладно и не складно. Пустой, никчемный день, из которого нечего и запомнить».
Приблизительно в этот же самый день, тремя часами раньше угрюмый, уже на подпитии, столяр ЖЭСа № 22 вставлял в дверь квартиры нововыдво- ренного на пенсию Николая Ивановича Барыкина дополнительный (третий по счету!) врезной французский замок.
— Вы шо, батя, наследство в Америке отхватили: мильенщиком стали, аль кооператив организовали?
— Пора уже пенсию советскую охранять, не только миллион, — угрюмо ответил Николай Иванович.
Столяр торопился, еще до начала работы он краем глаза заметил на кухне бутылку пива. Это была типичная, стандартная однокомнатная хрущевка на третьем этаже пятиэтажки, стоящей в глубине двора, вдали от шумной улицы, окруженной кустами сирени и жасмина. Впрочем, новому квартиросъемщику было безразлично, какой ландшафт вокруг дома. Спешил с разменом. Забрал себе тахту со старым выцветшим пледом, небольшой книжный шкаф, в котором не уместились все книги и потому лежали хаотично в двух углах, рядом с ними стоял на полу большой портрет хозяина квартиры. Фотографировали, очевидно, в День Победы на Круглой площади. У Николая Ивановича торжественный вид, он в сером костюме, при орденах и медалях. Портрет ему понравился, закрепил его под стекло в рамку из позолоченного багета. Грешным делом подумал: «Лучше и не придумать, когда помру, это фото впереди гроба и понесут». Цветной телевизор «Горизонт» оккупировал своей массивностью весь угол возле узкой балконной двери. Словоохотливый столяр разговорился:
— У меня один клиент давеча всплыл. Музыкант. Вырвался на гастроли в Италию через посредничество одного польского еврея, нахапал там на халяву видеоаппаратуры, телефонов, барахла разного, так одурел от испуга. Вторую дверь вставил и обил жестью. Замки ни хрена не держат. Дверь из плитки легко вышибают плечом. Лучше укрепить рамы проема. Тут до вас семья жила. Трое детей, каждый месяц ключи теряли. Я замудохался замки менять. Живого места не было. Вам повезло. Как ветерану новую дверь поставили.
Николай Иванович слушал молча, подавал столяру то отвертку, то молоток.
«Видать, этот долго не протянет... руки дрожат... задыхается вроде. Подтеки под глазами... как от базедовой болезни все равно. Нездоровый вид у человека. Оплошал. Надо было бы ему подлатать до вселения старую дверь, а новую загнал бы в седьмой подъезд учительнице. Скупердяй, не иначе. Бутылкою пива отмахнется, червонца не даст, уж точно. Бутылки пустые, все больше из-под минеральной воды да молочные. Язвенник, поди, хронический. Хоть бы трояк урвать, и то день не пропал».
— Сетку на кухонную форточку ставить будем? В соседнем подъезде случай был... через форточку в квартиру пролезли, обчистили обэхээсника, что смешно, на тысяч пять.
— Не будем.
— Понятно. Вам повезло. Не первый этаж и не последний.
— Да. Повезло, — тихим усталым голосом ответил Николай Иванович, проверяя качество работы.
— У меня, как у немца, брак исключен.
Николай Иванович все же основательно проверил надежность и исправность замка.
— Спасибо. Хорошо.
Не успел столяр произнести свое традиционное «спасибо на хлеб не намажешь», как Барыкин, глядя в его просящие глаза, опередил желание, протянул десять рублей. Столяр расплылся в улыбке.
— Обращайтесь. Там перила на балконе подгнили. Заменим. Я с девяти до одиннадцати всегда в ЖЭСе. Стекло в кухонном окне треснуло. Через две недели достанем, — взглянув на часы, довольный столяр, забыв про пиво, заторопился: он еще успевал в ближайший винно-водочный магазин.
Николай Иванович запер за ним дверь на все три замка, подошел к окну в кухне, взял старый, со времен, очевидно, войны бинокль и приставил к слабеющим глазам, приближая новое ограниченное отныне пространство. В детский сад спешили в скромных одеждах уставшие женщины, торопливо разбирали своих детей, пролезая с ними через дыры в заборе. Спешили врассыпную к торговому двухэтажному центру и к остановке автобуса. Это похоже было на выход людей из бомбоубежища. У пивного ларька толпились мужики, пили пиво, стоя у ограды детского сада, на ступеньках крыльца, ведущего к сапожной мастерской, пили, не отходя от бочки, и у газетного киоска. Два негра пили пиво, сидя у огромного котла, в котором утром варили смолу для заливки крыши соседних домов. Слева от пивной бочки у грязно-коричневых мусорных ящиков, переполненных мусором, дети жгли костер, дразня попутно пьяную бабу, которая никак не могла дойти до очереди за пивом. Дети разогревали на дощечках смолу и гонялись друг за дружкой. Никто их опасную забаву не пресекал. Двое мужиков в коричневых куртках из болоньи, прикрывая один другого корпусом, не стесняясь женщин, стоящих в очереди за крестьянской колбасой, мочились прямо на колеса платформы, на которой крепились бочки с пивом. За школой, которая утопала в зелени, подсвеченной золотом заходящего солнца, одиноко, словно обиженный высотными зданиями, возведенными с трех сторон, рос красивый сосновый лесок. Это, пожалуй, единственное, что радовало глаз Николая Ивановича, по воле судьбы попавшего в этот чужой, далекий от центра район города. Он отложил бинокль, сел на тахту, взял в руки газету, да поленился подойти к телевизору за очками, отложил газету. Все. Вот он и остался один в своей квартире и в своем противостоянии, противоборстве с обидчиками.
Совсем недавно, в январе, он с женою скромно отметил свое шестидесятилетие. Единственная сестра по старости да болезни не приехала из Ленинграда. Был товарищ с женой по теперь уже прежней работе в Институте экономики, в котором кандидат наук Барыкин двадцать пять лет добросовестно читал лекции, да племянница-медсестра, с которой он поддерживал больше джентльменские, нежели родственные отношения. Вечер не был помпезным, но удался. Они с женою скрыли от присутствующих свой разрыв, стремительно двигаясь к быстротечному разводу и размену жилплощади. Тяжбу со своим главным врагом — он не боялся охарактеризовать таким крайним словом человеческих взаимоотношений ректора института Константина Петровича Злобина — он проиграл вчистую. Однако, если судить по той спешке, активности, оперативности, с которой его выдворили на пенсию, он представляет для них если не прямую опасность — для апофеоза карьеры и приближения к высшей власти — то, вне сомнения, заметную, ощутимую помеху. Было вот только досадно, что его вторая жена, преподавательница немецкого языка в техникуме торговли Роза Мефодиевна, не выдержав кошмара этих последних пяти лет, устранилась, предала его. Они прожили, часто прощая друг другу несовершенство характеров, неполных семь лет, в меру сил помогая семье ее сына от первого брака и семье его дочери, живущей в Новополоцке. Было бы ошибкой думать, что в начале его конфликта с всевластным ректором Роза Мефодиевна самоизолировалась и не интересовалась ходом дела. Временами даже, вникнув в суть, она негодовала, упрекала супруга, которого беззастенчиво и нагло втаптывали в грязь, унижали и преследовали. Она, воспитанная в традициях «справедливости» законов при социализме, была уверена, что муж выйдет победителем.
