Защемило сердце от нехороших предчувствий. Да и вообще, нехорошо как-то сделалось, словно смысл из жизни вынули и живи теперь неизвестно как и зачем.
— П-простите, Иван Г-гаврилович. — отвлек его голос Иудкина. — Вы борщом капнули. А вам надо на правлении банка сейчас выступать.
— Ты чего, совсем охренел, Иудкин? — рассердился Громыхалов и запустил тарелкой в своего имиджмейкера. — Ты весь город опозорить хочешь?!
Ловкий Иудкин сумел уклониться от летящей тарелки, но возражать не стал. Он знал, что любой непорядок в своей одежде Иван Гаврилович воспринимал, как позор всего столь любимого им Рельсовска.
Оговорюсь сразу, что в нашей реконструкции исторических разговоров и ситуаций мы опираемся на достоверные свидетельства и источники.
Похоже, что так и было на самом деле.
Так и чувствовали себя рядовые рельсовцы.
Что-то этакое — не то хмарь, не то сумерки — нависло над городом, мучительное недоумение застыло в глазах, поползло по склонам, затопило многочисленные Федорчуковища .
И снова мысли рельсовцев привычно устремились к столице нашей Родины, но — увы! — напрасно вглядывались они в экраны телевизоров, напрасно льнули к приемникам. Ни по телевизору, ни по заграничным «голосам» ничего не говорили о Рельсовске, словно евреи никуда и не исчезали из города.
И это совсем уж сбивало с толку, от этого не хмарь даже, а едкий дым расползался по умам, выедая последние островки покоя...
— Да. — подтвердил на сходке у пивного ларька Федор Любимов. — Энто, уважаемые земляки, самое страшное и есть.
— Что, Федя? — заволновались рельсовцы. — Что энто?
— Ну, что молчат. — сказал мыслитель. — Значит, энто серьезно.
— Да ну. — нерешительно запротестовал Витя-райкомовец, недавно появившийся в Рельсовске, но уже сделавшийся известным своими антисемитскими взглядами. — Ну, пропали евреи, и хрен с ними! У нас и продукты пропадали, а жили... А тут... Глупое дело...
— Странно ты рассуждаешь, Виктор... — сказал в ответ Федя. — Порою даже и глупо. Ни за что не подумаешь, что в райкоме работал. Насчет продуктов у нас, по-моему, и из стариков никто не помнит, чтобы они в достатке были. А про евреев этого не окажешь . Они всегда имелись. Поэтому и на душе, Витя, спокойно было. Знали мы, если они рядом, то значит, и мы не пропадем. Хоть какого- нибудь продукта да завезут, чтобы с рядовыми обывателями и они не вымерли. А теперь что? Теперь, спрашивается, на кого надеяться?
Вот так, как всегда доходчиво, разъяснил Федор Любимов возможную альтернативу, но тревогу его слова не рассеяли.
Напротив, совсем неспокойно сделалось на душе обывателей.
Грустно было и жалко себя до невозможности.
— Что же теперь делать? Неужто и электричество отключат, Федя?
— Может, и отключат... — отвечал мыслитель. — С какой стати освещать, если даже евреев нет!
— И что же будет-то тогда с нами?
— А то и будет... — хладнокровно, как и подобает мыслителю, ответил Федор. — Видно, гражданы, скоро мы все исчезнем.
Томительная тревога, усиливаемая разными антисемитскими слухами, помешала рельсовцам с должной серьезностью отнестись к предсказанию мыслителя.
О словах Федора рельсовцы вспомнили, когда было уже слишком поздно...
ЧЕТВЕРТОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Прежде чем приступить к рассказу о Втором исчезновении, расскажу о том незабываемом впечатлении, которое произвели на меня Рельсовск и его замечательные обыватели, когда я впервые приехал в этот чудесный город хана Батыя, Петра Созонтовича и Бориса Николаевича.
Поразительно, но как только я появился в здешних оврагах, все сразу поняли, что я командировочный.
— Верно. — не стал спорить я. — Но объясните, как вы это определили? Мне это очень важно знать. Дело в том, что я работаю на секретной работе и должен сохранять инкогнито.
— А у нас такие, как ты, толстомордые, пешком не ходят.
Видит Бог, что я никогда не страдал полнотой, и поэтому слова эти показались мне необоснованной лестью.
Однако приглядевшись, я увидел, что на лицах окружающих членкоров и дилеров лежит печать того аскетического одухотворения, которая вырабатывается напряженной, непрерывной работой мысли. Остро и ясно светилось в глазах окружающих меня рельсовчан стремление побыстрее осуществить радикальное преобразование мира для его подлинного, действительного познания.
Особенно очевидно это стало, когда я попросил рельсовцев рассказать историю их славного града.
Свою историю рельсовцы любили, и дважды повторять просьбу мне не пришлось. Не прошло и нескольких минут, а я уже знал, что раньше на Рильсовщине жили-были графины.
Но потом пришел Ленин с ведром и графинов не стало, а в честь Ленина назвали Ленинград, а в честь ведра — Свердловск.
При Сталине по всей Рильсовщине цены снижали для народу.
При Брежневе деньги платили ни за что.
Потом Горбачев был, при нем социальную справедливость завели.
Теперь еще лучше .
Теперь можно, например, последние ботинки продать у вокзала, и никто у тебя документов не спросит.
Меня поразило тогда, насколько выстраданы знания в Рельсовске.
В каком-то другом месте человек пойдет в библиотеку, прочитает книгу и узнает все, что хочется, а в Рельсовске иначе. В Рельсовске любое знание через нутро, через почки, через печенку пропускают, и уже не искоренить потом это знание никогда, как не вывести никаким шампунем печеночную желтизну с лица.
И тогда, восхищенный духовной красотой жителей Рельсовска, я объявил возле пивного ларька, что присваиваю от имени Межгалактической комиссии статус масонского центра этому чудесному городу хана Батыя, Петра Созонтовича Фе- дорчукова и Бориса Николаевича Президента.
Как ни странно, рельсовцы отнеслись к этому сообщению без особенного воодушевления.
— Это тебе с самим Ельциным надо поговорить! — сказали мне.
— С Ельциным?! А где я поговорю с ним?!
— Да вон же стоит он .
И мне показали на мужика с пульсирующей на виске синей жилкой. Он мычал и косо ухмылялся при этом.
— А кто это такой?! — удивился я.
— Этот-то? Так это и есть наш Борис!
— Ельцин?
— Ну да. Неужто сами не видите? Он уже только и может улыбаться. Метастазы пошли в мозг. Даже откуда он и то не помнит. Вот мы и зовем его Борей Ельциным.
Присмотревшись внимательней, я понял, чем была вызвана ошибка рельсов- цев. Да. Ухмылка человека была такой же косоватой, как у Бориса Николаевича Ельцина, весьма схожим было и мычание, однако имелись и отличия, которые перечеркивали все сходства. Человек, стоящий возле рельсовского ларька, был трезвым и по-рельсовски тощим, и именно это и дало мне возможность сразу же опровергнуть ошибочное предположение...
Но это отступление .
Вернемся к нашему повествованию.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, или ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВТОРОЕ
Между прочим, именно в те дни, как явствует из документов, проблемы оголо- дания народов серьезно заинтересовали господина Громыхалова.
— Иудкин, ты чего, а?! — возмущенно закричал он, как явствует из воспоминаний. — Ну, я понимаю, что имиджмейкер ты, а не хрен моржовый. Но зачем старух голодом морить, а? Чего тебе, Иудкин, старухи худого сделали?
— Инфляция такая. — отвечал на это мечтательный поэт. — Дефолт. Это у нас только пятилитровый банк восьмилитровым стал. А у фаундрайзера этого, у Якова Абрамовича, слышали, целую литру слили. Теперь двухлитровый у него банк называется. Менаджмент, в общем.
— Менаджмент? — задумчиво переспросил Громыхалов. — А-а. Ну, тогда ладно . Чего же ты молчал про инфляцию? Я думал, ты просто так старух голод моришь, а раз дефолт, тогда все культурно, понимаешь ли.
Вот так, за делами, и проглядели все, — Иван Гаврилович Громыхалов не исключение! — что из города исчезают русские.
Исчезновение это совершалось хоть и не так стремительно, как исчезновение евреев, но тоже быстро, а результат оказался еще страшнее .
Вначале, как водится, исчезли с городских улиц русские буквы, магазины превратились вдруг в шопы, а дворцы культуры и клубы — в дансинги, казино и дискотеки.
И в разговорах рельсовцев все реже попадались прежние, старорусские слова.
— Эксклюзивный дистрибьютер фирмы «Яков Макаронкин». — представлялся рассерженным покупателям директор какого-нибудь «шопа».
— Отрубей бы пачечку. — оробев, просил клиент. — Или очистков картофельных пару килограммов.
— У нас теперь бартер, — снисходительно улыбался эксклюзивный дистрибьютер. — Рельсы, медь. Все конкретно. Хошь очистков купить, конвертируемую валюту неси. Мани-мани, валенок! Баксы, одним словом!
В комитетах охраны рельсы разговоры, разумеется, велись другие, но тоже для постороннего человека не вполне понятные.
— Консенсус... Импичмент. Спикер. — мелькали тут слова.
Человеку, никогда не бывавшему в Рельсовске, невозможно поверить, что, не взирая на столь явные приметы грядущего исчезновения, сами рельсовцы ничего не замечали.
