И еще сказала. С запрятанной в голосе мольбой (жена художника):
– Мы так обеднели… Если бы из этого, – она повела глазами на крутящийся диск магнитофона, – при вашем влиянии… Если бы удалось сделать фильм, это бы нас очень выручило, Павел Леонидович.
Мы оба молчали. Магнитофон нашептывал свое. Сматывал оборот за оборотом. А Аня, разумеется, не чувствовала абсурда своей трогательной просьбы.
– Он так много работал, Павел Леонидович. Он все на свете забывал. Он очень старался…
– Верю, – сказал Старохатов.
– Он и ночами, и днями. Он как проклятый…
– Хватит, Аня, – перебил я (взыскательный художник, прикрикивающий на свою жену, которая хотя и хорошая жена, но ведь женщина).
– Почему?
– Хватит.
Аня смолкла. Но внутренне ничуть не смирилась – стойкость женщины. Она одарила Старохатова вкрадчивой и просительной улыбкой.
– Вы уж помогите ему, Павел Леонидович, – нам ведь никто, кроме вас, не поможет.
И ушла. Тихими и скромными шагами. Жена художника. Хороший человек. А мы слушали дальше.
И как бы с высоты чьей-то «хорошести» и чьего-то – третейского – благородства Старохатов меня легонечко кольнул. Это был единственный пока что укол за весь вечер. Но он был.
Старохатов сказал:
– В этом месте ты понервничал, Игорь… Послушай-ка свой собственный голос – ведь нездоровый. Болезненный.
Я ответил ему, что да – нервничал.
– Туго работалось? – спросил он.
– Туго.
– Вот ведь как. А я было думал, что вся твоя работа на уровне сыщика. – На уровне стукача…
Я проглотил. Только заметил ему тихо:
– Стукачи тоже нервничают.
– Да, нервничают. Это верно. Но тебе-то зачем такие непроизводительные муки? Зачем, прости меня, тратить нервы? – Он улыбнулся. – Пришел бы ко мне домой и спросил: так, мол, и так, Павел Леонидович, вы для меня загадка.
Он вновь улыбнулся:
– Я бы тут же сказал тебе правду. И про соавторство сказал, все бы сказал.
И вновь улыбка:
– Я бы не стал делать тайны, Игорь.
Мы помолчали.
И действительно, подумал я, он бы сказал. Он бы не стал делать тайны. Так просто… И тут же мелькнуло, как мелькает прозрение: не сказал бы он, черта бы лысого он сказал. Это он сейчас добрый. Все мы сейчас добрые. Если бы я пришел с вопросом, он бы даже не понял, о чем речь.
Длительное прослушивание невольно завораживает – притупляет и убаюкивает. Как бы ни волновал тебя текст, к третьему часу становишься сонливым и квелым. Такие мы и сидели – уже сморенные. А магнитофон выдавал и выжимал из себя свою начинку все так же мерно, слово за словом, диалог за диалогом – без устали.
* * *
И полную минуту или даже две, – во всяком случае, так долго, что я отвел глаза в сторону, – он кивал и кивал. Соглашался. Именно здесь (по времени) Павел Леонидович захотел закурить и стрельнул из моей пачки.
– Весна-то какая великолепная, – сказал он, закуривая.
– Да.
– Жильцам нашего дома был сегодня приказ: сажать деревья. А я у тебя засиделся.
– Мне тоже сажать. И тоже вроде бы сегодня.
– И тоже по велению жэка?
– По велению молодой жены.
– Аня любит сажать деревья?
– Нет. Но Аня любит, когда я сажаю деревья.
– А-а-а, – он засмеялся, – это бывает.
А магнитофон нашептывал и нашептывал свое. Доказывал. Хрипел. Убеждал. Мы уже не слушали.
Все было ясно.
Крутилась последняя пленка. Или предпоследняя, – так или иначе, шла уже кружевная работа. Остатки.
* * *
Старохатов выключил магнитофон, его последние хриплые звуки.
– Все? – спросил он просто.
Помолчали. И без раздражения, спокойно, он еще спросил:
– Почему тебя интересовала эта… эта мелочовка, Игорь? – Вопрос был поставлен общо, неожиданно общо, и я замялся.
– Ну как же, – все же промямлил я. – Нет логики… Непонятно…
Он засмеялся:
– Непонятно?.. Что?.. В человеке, – он заговорил строже. – В каждом человеке, Игорь, столько тайн, противоречий… столько глубин психики. А тебя интересовало: брал деньги? Не брал деньги?.. Что они тебе?
– Когда-то брали, а когда-то нет. Почему?
– Понятия не имею, Игорь. – И усмехнулся. – Не знаю, почему.
– Это не ответ.
– Это ответ. Потому что пустяшно все это… Да знаешь ли ты, сколько во мне… в тебе… да в любом человеке… таких пустяшных вопросов, нелогичных загадок! Сотни!.. Почему?.. А потому что это пустяшки, мусор, а не загадки!
Я промолчал.
– Ты же год, если не больше, потратил. Что ж ты так по мелочи работал?.. Оглянись! Впадал, говоришь, в пустоту… Мучился? Ссорился с женой? Убегал в деревню?.. И все из-за такой ерунды, как привзятые кем-то деньги!
Он встал.
– Ей-богу, ты пошел не по тому ведомству.
Он опять засмеялся:
– Не было денег – брал. Были – не брал. В чем проблема, Игорь, скажи мне – может, я стар стал и не понимаю.
Он искренно вздохнул:
– Я ожидал от твоего поиска куда большего, Игорь… Деньги! О, господи!.. Нашел задачку!.. Ты лучше мне ответь – зачем ты так бессмысленно трудился?
Он прошагал в прихожую. Взял там свою шляпу.
Я был в растерянности. А он говорил очень четко. Настоящая контратака.
И сошел вниз по лестнице к своей машине. И уехал.
Уехал, так и оставив мне вопрос, притом вопрос заглавный, пронзительный – ты, Игорь, целый год гнался за житейской пустышкой, за химерой – зачем?
* * *
Дней через десять неожиданная новость. Позвонил приятель и, помимо прочего, сообщил:
– Слышал уже?.. Старохатова выперли из Мастерской.
В груди у меня екнуло.
– Может быть, сам ушел? – помедлив, спросил я.
– Может быть… Но, кажется, все-таки выперли.
Ни обдумать новость, ни обговорить я тогда не успел.
* * *
Но уже в ту же ночь до меня дошло. Мысль пришла остро и разом, но я лишь хмыкнул и не поверил в нее: глупости, не может быть!.. И тогда мысль пришла вновь, но пришла теперь мягче, спокойнее, на лапках. И можно было протянуть руку и, уже не пугаясь, эту кошечку-рысь погладить. Для того и пришла.
«Вера у нас была, – сказала в тот раз Аня. – А я отправилась к тете Паше в больницу». – «Нехорошо: Вера пришла пообщаться, а ты оставила ее за няньку. Долго она сидела с Машей?» – «Нет. Около часа…»
Я позвонил.
Трубку взяла дочка Веры – пятнадцатилетняя девочка, о существовании которой я знал, но которую никогда не видел.
– Мамы нет дома, – еле слышно ответила она.
И еще. Почти шепотом:
– Она придет сегодня попозже. Передать что-нибудь ей?
Не голос, а шелест листьев.
Я позвонил попозже (к этой минуте я уже не сомневался):
– Вера?
– Я.
Не стал я тянуть:
– Ты все-таки нанесла ему ответный удар.
И Вера тут же с вызовом, распрямляясь пружиной, ответила:
– А ты как думал!
Сдержанным тоном я попросил рассказать – как-никак я причастен к случившемуся. Грубо говоря: записи, в которых она рылась и которые взяла, мои.
– Ты ведь не слишком для меня расстарался. Вот я и решила порыться в записях сама.
– И не спросила, можно ли?
– А зачем мне было спрашивать? Во-первых, ты со мной в большой дружбе. Во-вторых, я точно знала, что посмотреть эти записи ты мне не дашь.
И добавила, язвя мое ухо:
– Такой уж ты породы особенной.
– Какой?
– Да уж такой, – сказала она: она считала, что я трусоват. Не в том, конечно, смысле, что боюсь Старохатова. А в том смысле, что не желаю никуда вмешиваться – то есть в самом распространенном и ходовом в наш век понятии трусости.
– Ты ведь у нас художник. Ты ведь у нас чистенький, – продолжала Вера. – Ты умер бы, но не замарал лапок.
Тут я все же нашелся – сказал, что я не хочу, да и не умею превращать свой труд в жалобу, поданную на имя вышестоящего начальника.
– Ладно, – отрезала она, – устраивай свою совесть, как ей мягче.
И вдруг она как бы с вызовом выкрикнула:
– Разве ты не для меня собирал эту коробку?.. эти записи?
Конечно, с иронией. Конечно, выкрикнула она с иронией и насмешкой. Так кричит напоследок удачливый вор. А я онемел. Я словно бы вдруг понял… Сам себя понял… Я словно бы услышал свое подсознание.
Как знать… Как знать, Вера!
* * *
Да, она прочитала мои записи – она уже давно догадывалась, что подобные записи у меня есть. Однако сама идея использовать их пришла неожиданно. Скорее всего, Веру в тот день вела интуиция: она ведь знать не знала, что Аня пойдет в больницу и оставит ее одну. Зато она прекрасно знала, что ей попалось в руки, когда оно уже попалось. Она не рылась. Она не искала. Она случайно наткнулась на коробку и выложенные листки, прочитав всего лишь одну двадцатистраничную запись – ту, на которой были обобраны Коля Оконников и Павлуша Щуриков, двое из всех.
– Тебе повезло, – сказал я.
– Не жалуюсь.
Ей повезло – она сразу же наткнулась на листки, в которых были «грехи», и только «грехи», Старохатова. И еще ей повезло, что Аня ушла в больницу к тете Паше. И еще повезло, что я вдруг не явился домой. Короче: ей повезло. Потому что она долго ждала свою минуту… Она наскоро переписала в книжицу факты навязанного соавторства, переписала даже характерные, подстерегающие добычу разговорные реплики Старохатова – все, вплоть до примерного числа и месяца, когда эти разговоры состоялись.
