Предположим даже, что все это им удалось. А что было бы дальше? А дальше Ефимов был бы не выбран, а просто назначен на пост декана.
Значит, надо тогда было что-то сделать с Ефимовым. Отравить? Написать на него донос? Это вполне возможно было от партийцев ожидать. Но зачем тогда были нужны такие сложности с делом Лейкина?
Были ли такие заговорщики? Удалось ли им сообщить на самый верх о деле Лейкина и найти там своих людей, близких к кукурузнику? Этого мы не знаем. Но мы знаем, что выборы не были отменены. Выборы состоялись. И деканом факультета был избран (сюрприз!) Николай Владимирович Ефимов.
Но осенью шестьдесят первого Ефимов не был еще деканом. Однако что-то где-то слышать мог. Потому и предупреждал по-дружески Марика, а через Марика и всех нас, об опасности.
Нашу компанию потянули на ковер к Слезкину, тогдашнему декану факультета. У Слезкина разговор был коротким и прямолинейно строгим. Всем велели вести себя хорошо. В противном случае грозили выгнать из университета.
Меня к Слезкину не вызывали. Я думаю, что ОНИ считали, что меня не надо было предупреждать, потому что я был уже в списке на выгон. Меня хотели выгнать из университета за полгода до этого события.
Весной того же года мне не поставили зачет по военному делу. Сначала я не придал этому особого значения. Подучил немного электронные схемы, разобрался в колебательном режиме магнетрона и пошел сдавать во второй раз. И во второй раз зачет у меня принят не был. Тогда я засел за изучение военки серьезно. Но не смог сдать зачет ни с третьего, ни с четвертого раза.
Никто не понимал, что происходит. Мои знания по предмету уже после второй попытки были выше среднего. К пятой пересдаче я был уже на несколько голов выше любого другого из наших. Не потому, конечно, что я был способнее других в электронных схемах. А потому, что я все-таки потратил на это массу времени. И я не думаю, что кто-то из наших потратил на подготовку более чем пару дней.
И в пятый раз зачет не был мне поставлен. Кто-то, видно, на меня стучал. И стучал довольно крепко.
Формально, без сданных зачетов студент до экзаменов не допускался. Но только с одним несданным зачетом такое разрешение, как правило, давалось. Начинались экзамены, и я пошел к инспектору. Просил его разрешить мне сдавать экзамены одновременно с моими очередными попытками сдать зачет по военному делу. Но инспектор, видно, был предупрежден и разрешения мне не дал. Через несколько дней я стал просить его снова. Он мне отказал в очень резкой форме.
Когда оставалось уже несколько дней до конца сессии, наш инспектор ушел в отпуск. Я воспользовался этим и пошел к его молодой заместительнице. Я ей сказал, что мне надо сдавать экзамены, а у меня нет зачета только по какой-то ерунде – по военной подготовке. Заместительница дала мне отрывной листок (кажется, это так называлось) без всяких раздумий. Это был первый, но не последний в моей жизни гэбэшный прокол, которым я воспользовался. И с того времени я только укрепился в том, что не надо верить расхожему мнению о том, что гэбэшники всесильны, что они знают все о нас и все у них схвачено, и что все мы у них под колпаком. Гэбэшниками работали не лучшие из нас, а худшие. И всеобщая безалаберщина непременно должна была быть и в их рядах, и в не меньшей степени. Надо было только верить в это и уж, по крайней мере, не давать им «легкий хлеб».
За пять следующих дней я сдал пять экзаменов. Последний – математический анализ – я сдавал вне сессии, уже в день пересдач, Михаилу Александровичу Крейнесу. Я ответил ему по билету. Потом ответил на дополнительные вопросы. Потом быстро решил все задачки, которые он мне дал. Крейнес был вполне удовлетворен моим ответом. Он сказал мне: «Молодец! Как же вы хорошо подготовились! Вы просто молодец!» И поставил тройку.
Здесь мехматская традиция (ставить отметки за ответ независимо от того, что студент сдавал экзамен в день пересдач) не сработала. До этого не сработала еще одна мехматская традиция, но уже в мою пользу. Я сдал зачет по математическому анализу в первом семестре Зое Михайловне Кишкиной с первого раза. А Зоя Михайловна первый зачет с первого раза не ставила никогда.
Зачет я сдавал восемь часов подряд, с десяти утра до шести часов вечера. До этого, правда, пришлось прорепетировать сдачу с Витей Фирсовым (мы сдружились с ним крепко еще в кружке Саши Олевского). Мы давали друг другу задачки и, не дожидаясь еще ответа, громко кричали: «Неправильно!» Потом все-таки выслушивали ответ и опять кричали: «Неправильно! Приходите в следующий раз!»
«Неправильно!» – могло означать, например, что на графике не были поставлены стрелочки на осях координат.
В третьем семестре Зоя Михайловна взяла реванш. Я безуспешно пытался сдать ей зачет несколько раз подряд. Наконец, Зоя Михайловна зачет мне все-таки поставила. Это было уже поздним вечером, где-то на биофаке, в день накануне экзамена. Зоя Михайловна советовала мне пропустить экзамен, позаниматься хотя бы еще несколько дней и только тогда попытаться его сдать. «Вы понимаете, конечно, что если вы пойдете завтра, то получите неминуемую двойку?» – спросила она меня. «Конечно, понимаю», – ответил я.
Я все-таки пошел сдавать экзамен на следующий день. Получил у Николая Владимировича Ефимова пятерку. Зоя Михайловна тут же устроила ему небольшой, но громкий скандал за это. А я стал думать, не получить ли мне тройку в четвертом семестре, чтобы проверить еще одну мехматскую традицию: за математический анализ в диплом идет отметка по третьему семестру.
Кто бы мог подумать тогда, что эта тройка мне будет отпущена без моего на то желания. А мехматская традиция сработала: в диплом мне пошла пятерка Ефимова, которая перевесила последнюю тройку Крейнеса.
Зоя Михайловна относилась и ко мне, и к Вите Фирсову явно предвзято строго. Вите это не нравилось, и он мне несколько раз об этом говорил. А меня такое отношение Зои Михайловны к нам не обижало. Потому что за несколькими слоями чрезмерной строгости все-таки проглядывалась вполне определенная доброжелательность.
Как-то Зоя Михайловна изловила меня где-то в коридоре и сказала, что видела уже много таких, как я, которые думают, что их выручит багаж знаний.
«Эта грань между тем, когда все дается легко, и тем, когда все становится слишком трудным, может быть пройдена очень легко. Вы меня слышите? Да, Зоя Михайловна. Я предупреждаю вас по-дружески, чтобы вы эту грань не пропустили. Спасибо, Зоя Михайловна. Я очень боюсь за вас. Вас могут отчислить из университета. Вы меня поняли?»
И вот когда мне не ставили зачет по военке, у меня мелькнула мысль: не об этом ли меня предупреждала Зоя Михайловна? Может быть, она что-то знала? Но если это так, то ее предупреждение было слишком уж завуалировано. Сейчас я думаю, что ничего такого «между строк» в ее предупреждении не было.
С одним несданным зачетом по военной подготовке выгонять меня было, видно, как-то нескладно. После седьмой попытки военное дело мне перенесли на осень. А осенью зачет у меня приняли с первого раза. Уж не знаю, почему. Может быть, потому что было слишком очевидно (и это знали уже все), что дело было не в моих знаниях.
Возвращаюсь к осени шестьдесят первого года. Настал день второго общего комсомольского собрания. Партийцы стали вести себя жестче. Кто-то из них вышел на трибуну и стал бить себя кулаком в грудь. «Ребята, – говорил он, – даю вам честное партийное слово...» Он стал клясться, что исключение Лейкина из комсомола не повлечет за собой автоматическое исключение из университета. Видно, партийцы и гэбэшники, наученные опытом собрания в нашей группе, хотели исключить возможность всяких отговорок. Они уже ставили вопрос ребром. И давали ясно понять, что тот, кто не проголосует за исключение, будет уже сам первым кандидатом на выгон.
Все сомнения предлагалось решать прямолинейно, на основании простого тезиса – «партия всегда права». Придумал это еще давным-давно один из основоположников советской системы. Правда, он впоследствии сам засомневался в справедливости своего же тезиса. Но удар ледорубом по голове разрешил все его сомнения раз и навсегда.
Кто-то из наших тоже засомневался было в этом тезисе. Его доводы были такими: если сейчас уже известно, что партия ошибалась в прошлом, то как можно быть уверенным, что она не ошибается сейчас? Тут выступил Саша Горин и сказал примерно следующее. Мы должны считать, что партия всегда права и никакие примеры из прошлого не должны помешать этому. Это уже звучало совсем, как в пьесе Евгения Замятина: «Да если бы мне церковь сказала, что у меня только один глаз – я бы согласился и с этим, я бы уверовал и в это. Потому что хотя я и твердо знаю, что у меня два глаза, но я знаю еще тверже, что церковь – не может ошибаться".
Я пытался понять, что означает это Сашино выступление. Действительно ли он так думал? А может быть, он ерничал? И пытался с серьезным видом представить всем нам это утверждение в наиболее выпуклой форме, чтобы была явно видна его нелепость? Тогда я так и не понял, каково было истинное намерение Саши Горина. А сейчас я думаю, что, наверное, Саша пытался нам намекнуть, что мы поставлены в ситуацию, когда должны признать, что у нас один глаз. И ничего с этим, мол, не поделаешь.
