В широких воздушных одеждах несравненная Анна Петровна сама шла навстречу, и в ее бархатном, вдруг вспыхивающем взоре плыл на встревоженного квартиранта застарелый огонь неутоленных чувств.
А мушка — игра простая. Суть в том, что играют в нее исключительно вдвоем.
Вздымалась грудь Анны Петровны, как тугая волна у феодосийского маяка, обещающая скорый шторм. Полные и одновременно легкие руки выныривали из ажурной пены оборок и складок, трепетно выискивая заветного пикового туза. Но туз хозяйке так и не попался. Зато попалось колено Николая Корнеевича; ладонь хозяйки поползла выше, рассыпались карты, Кутузова забормотала с застенчивой страстностью: «Отчего трепещу я невольно.», а он подхватил безотчетно: «Если руку ее на прощанье пожму .», хотя пожимал далеко не руку. Не помня себя, Капелькин очутился в широкой постели азартной Анны Петровны. «Нет, уж лучше было самоубиться в Симферополе!», — ударило в голову штормовой волной. Уже погибая в пучине одеял и подушек, на вспененном гребне страсти он вдруг понял: «Резец! Рабочий Остроумов!» Конечно, конечно, как он раньше не догадался! Нужно было нравственно пасть. Нужно было.
Анна Петровна спала. В уголках сочных губ подрагивала улыбка. Капелькин благодарно поцеловал женщину и вынырнул из постели.
Он только теперь осознал значение своей мелкой должности в канцелярии Кириллова. Ведь именно от него, Николая Капелькина, мечтающего о нечаевском револьвере, зависела жизнь многих людей, известных ему и совсем незнакомых. Обостренным бессонной ночью слухом уловил их встревоженные голоса и шаги, увидел вопрошающие взгляды. «По плечу ли тебе спасти «Северный союз рабочих»? Или жалок твой регистраторский удел, и дело твое — день ото дня выписывать буквицы в виде гатчинских гвардейцев, под барабанную дробь которых будут вздергивать лучших товарищей?»
Этого Капелькин допустить не мог. Ноги сами вынесли его на улицу, тускло освещенную подрагивающими от ветра фонарями. Мелькали дома, лавки, черные подворотни. В памяти вспыхивали картины: вот токарь Остроумов уходит вместе с Халтуриным. Какая же у него (у Резца?) пролазно-вкрадчи- вая походка, и почему он раньше не замечал? Еще вспомнилось: странно тот чинил карандаши — на себя; и еще — в гостях засиживался дольше всех. Интересно, как он пришивает пуговицы на рубашке? Проталкивает нитку в ушко или надевает иголку на нитку? Если так, то, по науке Дворника, портрет безвольного человека составлен достаточно полно. А безвольный — без пяти минут предатель. Крути им как хочешь.
Николай не заметил наледи, поскользнулся, растянулся на снегу, но боли не почувствовал: громада доходного дома, где жил Михайлов-Дворник, смотрела на коллежского регистратора глазницами темных окон. Нашел знакомое: третий этаж, пятое справа. Сигнал безопасности — чуть загнутый угол занавески — в порядке. Давно отказались от горшков с геранью, самоваров, ярких шляпных коробок: слишком приметно, а в полиции тоже не дураки, после налета на квартиру восстанавливают все, как было.
— Что вы крутитесь макакой в клетке? — вздрогнул Капелькин от знакомого голоса. — Идите за мной. Но не ближе двадцати саженей. По Тележному, свернете на Конную. В Перекупном — третий дом, где мясная лавка. Ждите в подворотне.
Конечно, «макака в клетке» — это обидно. Но Капелькин стерпел. Михайлов был явно недоволен его внеурочным появлением. Да еще среди ночи.
— С ума сошли? Вы не цените своего места! — накинулся он на Николая.
— Помилуйте, Александр Дмитриевич, но у вас под носом шпион! Резец, токарь Остроумов. Надо предупредить Халтурина, Обнорского.
— Уверены?
— Совершенно!
— Доказательства? — строго спросил Дворник. — Обвинение слишком серьезное. Вы, надеюсь, понимаете, что станется с изменником?
— Я снял копию с его донесения. Читайте.
— Спасибо, — с чувством сказал Дворник и вдруг обнял Капелькина. — А вы говорите: шестиствольный револьвер. Да у вас он стоствольный! А предателю пощады не будет. Виктор Павлович Обнорский человек решительный. Даром, что слесарь с Патронного завода.
Они расстались.
А вечером снова была мушка, снова сполохи во влюбленных глазах Анны Петровны, измятый пиковый туз в ее правой руке, откинутой на подушку, счастливый вздох: «Капелька моя.»
Но уже набрал полный ход поезд Петербург—Москва, и уже пил крепкий чай в купе второго класса молодой крупноголовый человек, почесывая русую бородку и, скользя сероголубым прищуром по снежной заоконной сумятице, упираясь порой в собственный взгляд на бликующем, летящем в ночи стекле. Это был мастер на все руки Виктор Обнорский. Он ехал в Москву не один. Рядом аппетитно хрумкал сахарком его товарищ по «Союзу», малословный литейщик Мус- тагов — из сибирских шорцев-промысловиков — с квадратным подбородком и темными стальными ладонями. Спустя три дня этими ладонями он задушит члена «Северного союза русских рабочих» и агента III Отделения токаря Матвея Остроумова. Это случится в Мамонтовской гостинице, куда веселого гармониста заманят из Питера его бывшие соратники. Предатель рванет было мехи, да назад свернуть уже не успеет.
Такая вот мушка — игра исключительно для двоих.
Глава третья
— А знаете ли вы, в чем разница между жандармом и беременной женщиной? Ах, не знаете? Что ж, скажу: беременная женщина при некоторых обстоятельствах может и не доносить. А жандарм донесет непременно! Ха-ха!
Тихомиров заметил, как вздрогнула Катюша (беременная!), но скоро справилась с собой и улыбнулась, пусть и жандарму.
— Простите, я не представился: полковник Кириллов. Господь мне вас послал. Спасибо. Я ваш должник. А в долгу, что в море: ни дна, ни берегов, — поежился полковник: видно вспомнил, как пропадал в ледяной глубине.
Голубая шинель, как и остальная одежда спасенного, сохла у раскаленной печи. А он сам, блаженно кутаясь в тулуп хозяина заезжей станции, с наслаждением пил чай и говорил без перерыва — возбужденно, даже горячечно.
Тихомиров назвал себя: профессор Алещенко, Тихон Львович.
«Кириллов. Кириллов. Неужто тот самый, у которого служил несчастный Капелькин? Год прошел со дня его ареста. Нет, больше.»
— Был полковник, стал покойник. Кучер мой так выражался. Народ, знаете ли. Утонул, бедняга. А народ наш. Трясет меня всего, точно в лихорадке. Сейчас вспомню. Ах, вот: идеализация нецивилизованной толпы — одна из опаснейших и наиболее распространенных иллюзий. Догадываетесь ли, чье умозаключение? Известного вольнодумца Ткачева Петра. Слышали? Нынешние нигилисты-народники за своего почитают.
— Не имею чести знать, — соврал Тихомиров. Ткачева он прекрасно знал. Читал его «Разбитые иллюзии», «Люди будущего и герои мещанства». — Я исследую быт и верования волжских инородцев. И замечу, ни одного бунтовщика среди них.
— Отрадно. Ибо любящий Отечество, правду и желающий зреть повсюду царственную тишину и спокойствие. Потщится на каждом шагу все охранять. И тем быть сотрудником благих намерений Государя. — Голова полковника Кириллова сонно качнулась. — Известно ли вам, что писатель Достоевский списал своего Раскольникова именно с Ткачева? Приукрасил, конечно. Топорик вручил. А нас бранят. Ведь не любите вы жандармов, господин профессор?
— Отчего же? Необходимость. — пробормотал Тихомиров.
— Вот-вот, — устало и грустно вздохнул Кириллов. — А между тем не проходит в столице дня, чтобы начальник округа, дежурный штаб-офицер. Да, простой штаб-офицер. Дня не случается, чтобы не устраняли они вражды семейные, не доставляли правосудия обиженному, не искореняли беззакония и беспорядков. Увы, увы! О хорошем молчат, а малейшее дурное стараются выказать, точно зло важное.
— Вам бы, Ваше высокородие, водки выпить. Глядишь, и обойдется, — заморгал преданными глазами хозяин станции. — Монополька царицынская, аки слеза. К случаю припасена.
— Неси, братец!
Тихомиров насторожился: сейчас жандарм выпьет водки, разговорится и вдруг удастся узнать что-нибудь о Капель- кине. Однако полковник, стремительно осушив полграфина, поднял на «профессора» тяжелый тусклый взгляд:
— Народ. Не интеллигенция, нет! Народ называет нас. Вы не поверите: больницей неизлечимых. Ибо не отвергнут. И это вселяет. — Мысли Кириллова стали путаться. — Не переустройство, а оздоровление. Идеал благосостояния и спокойствия.
Полковник мотнул головой и забормотал, торопясь и сбиваясь. О каком-то платочке, да-да, о платочке.
Внезапно он привстал и посмотрел на Тихомирова протрезвевшими на миг глазами: — А я вас вспомнил! Вы. — но тотчас же качнулся, пробормотал: — Малютка безвинный. От арестанта понесла.— и, рухнув на стол, заснул, точно умер. По распоряжению хозяина дюжие ямщики бережно унесли полковника в комнату для почетных постояльцев.
«Малютка? При чем тут малютка? Арестант.» — рассеянно подумал Тихомиров.
