Перед началом отдельной записи за день, в случае отсутствия, неполноты или неточности авторской даты, ставится редакторская дата (число дня и месяц) в прямых скобках, курсивом.
Географическая дата ставится редактором только при первой записи по приезде Толстого на новое место.
Линии, проведенные Толстым между строк, поперек всей страницы, и отделяющие один комплекс строк от другого (делалось Толстым почти исключительно в Записных книжках), так и передаются линиями.
На месте слов, не подлежащих воспроизведению в печати, ставится многоточие (четыре точки).
Примечания, принадлежащие Толстому, печатаются в сносках (внизу страницы, петитом, без скобок и с оговоркой).
Переводы иностранных слов и выражений, сделанные редактором, печатаются в сносках в прямых скобках.
Слова, написанные рукой не Толстого, воспроизводятся петитом.
Рисунки и чертежи, имеющиеся в тексте, воспроизводятся в основном тексте или на вклейках факсимильно.
В комментариях приняты следующие сокращения:
AЧ — Архив В. Г. Черткова, Москва.
БЛ — Публичная библиотека СССР им. В. И. Ленина, Москва.
Б, II, III, IV — П. И. Бирюков, «Лев Николаевич Толстой», т. II — 2-е изд., «Посредник», М. 1913; 3-е изд., Госиздат, М. 1923; т. III — 1-е изд., Берлин (Ладыжников), 1921; 2-е изд., Госиздат, М. 1922; т. IV — Госиздат, М. 1923.
ГЛМ — Государственный литературный музей, Москва.
ГМТ — Государственный музей Л. Н. Толстого АН СССР, Москва.
ДСТ — «Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1861—1891», изд. Сабашниковых, М. 1928.
ПС — «Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым», изд. Общества Толстовского музея, СПБ. 1914.
ПТ — «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», изд. Общества Толстовского музея, СПБ. 1911.
ТГ — «Л. Н. Толстой и H. Н. Ге. Переписка», изд. «Academia», М.—Л. 1930.
ТЕ 1911, 1912, 1913 — «Толстовский ежегодник» 1911, 1912 и 1913 годов.
ТПТ — «Толстой. Памятники творчества и жизни», 3, М. 1923.
TT 1, 2, 3—«Толстой и о Толстом. Новые материалы»: вып. 1 — М. 1924, вып. 2 — М. 1926, вып. 3 — М. 1927.
«ТОЛСТОЙ НА ПАШНЕ»
1889 г.
Скульптура работы К. А. Клодта
ДНЕВНИКИ
1888—1889
С 23 НОЯБ. 88 ПО 31 ИЮЛ. 89
[1888]
23 Ноября 1888. Москва.
На днях была девушка, спрашивая (такой знакомый фальшивый вопрос!), — что мне делать, чтоб быть полезной? И, разговорившись с ней, я сам себе уяснил: великое горе, от к[оторого] страдают милионы, это не столько то, что люди живут дурно, а то, что люди живут не по совести, не по своей совести. Люди возьмут себе за совесть чью-нибудь другую, высшую против своей, совесть (н[а]п[ример] Христову — самое обыкновенное) и очевидно не в силах будучи жить по чужой совести, живут не по ней и не по своей, и живут без совести. Я барышню эту убеждал, чтобы она жила не по моей, чего она хотела, а по своей совести. А она, бедняжка, и не знает, есть ли у нее какая-нибудь своя совесть. Это великое зло. И самое нужное людям это выработать, выяснить себе свою совесть, а потом и жить по ней, а не так, как все — выбрать себе за совесть совсем чужую, недоступную и потом жить без совести и лгать, лгать, лгать, чтобы иметь вид живущего по избранной чужой совести. Потому-то я, истинно, предпочитаю кутилу весельчака, нерассуждающего и отталкивающего всякие рассуждения, умствовател[ю], живущему по чужой совести, т. е. без нее. У первого может выработаться совесть, у второго никогда, до тех пор пока не вернется к состоянию первого.
Всё не пишу — нет потребности такой, к[оторая] притиснула бы к столу, а нарочно не могу. Состояние спокойствия — того, что не делаю против совести — дает тихую радость и готовность к смерти, т. е. жизнь всю. Вчера вечером сидел Е[вгений] П[опов], ему 24 года, и он в том же состоянии, как и я. С женой тяжелые отношения, распутать к[оторые] может только смиренная жизнь, как узел только покорное следование всем клубком за ниткой. —
24 Н. Начал писать письма Ге и Семенову — не мог. Читал, ходил на Софийку. Да, утром хотел писать «Номер газеты». Уже давно эта мысль приходит мне: написать обзор одного номера с определением значения каждой статьи. Это б[ыло] б[ы] нечто ужасающее. Прошел пасажем — страшно, как посещение сифилит[ической] больницы. Устал, после обеда задремал, читал St. Beuve, потом шил сапоги; пришел Дарго. Это один из тех людей, к[оторые] только занимают место и проходят во времени, но к[оторых] нет; по крайней мере для меня, хотя я и пытаюсь найти долженствующего быть человека. Да, письмо длинное от «христианки» об «О жизни». Редко встречал такую терпимость истинную, только два раза — у англич[анина?] из Австралии и у ней. Вечером сидели со мною дети. С Л[евой] поговорил. Я рад. Думал: жизнь, не моя, но жизнь мира с тем renouveau7 христианства со всех сторон выступающая, как весна, и в деревьях, и в траве, и в воде, становится до невозможности интересна. В этом одном весь интерес и моей жизни; а вместе [с тем] моя жизнь земная кончилась. Точно читал, читал книгу, к[оторая] становилась всё интереснее и интереснее, и вдруг на самом интересном месте кончилась книга и оказывается, что это только первый том неизвестно сколь многотомного сочинения и достать продолжения здесь нельзя. Только за границей на иностранном языке можно будет прочесть его. А наверно прочтешь. —
Сейчас учитель Андрюши, кандидат, только что кончивший филолог, рассказывал, что Андр[юша] плохо учится, п[отому] ч[то] не умеет словами объяснить, написать арифмет[ическую] задачу. Я сказал, что требования объяснения есть требования бессмысленного заучивания, — мальчик понял, но слов не умеет еще находить. Он согласился и сказал: да, мы, учителя, обязаны формы даже давать заучивать. Н[а]п[ример] мы учим тому, что рассуждение о задаче должно начинаться со слов: если. Если бы мне сказали, что так учили в Японии 1000 лет тому назад, я бы с трудом поверил, а это делается у нас свежими плодами университета. —
25 N. Нездоровилось. Дурно спал. Приехала Hapgood. Н[арgood:] Отчего не пишете? [Я:] Пустое занятие. H[apgood:] Отчего? [Я:] Книг слишком много, и теперь какие бы книги ни написали, мир пойдет всё так же. Если бы Хр[истос] пришел и отдал в печать Евангелия, дамы постарались бы получить его автографы и больше ничего. Нам надо перестать писать, читать, говорить, надо делать. Century читал: траписты в Америке. Ведь каждый из этих 200 братий, пошедший на молчание и труд, в 1000 раз больше философ, чем, не говорю уж Гроты и Лесевичи, а чем Канты, Шопенгауеры и Cousin’ы! Суждения о Русском правительстве Kennan’a поучительны: Мне стыдно бы было быть царем в таком государстве, где для моей безопасности нет другого средства, как ссылать в Сибирь тысячи и в том числе 16-летн[их] девушек.
Пошел ходить, хотел исполнить долг и опять помешало. Встретил Стороженко и он стал ходить со мной, рассказывал о своей лекции, предполагаемой, о пессимизме и о том, религия утешает ли? Я сказал ему, что если бы он определил, что религия и что пессимизм, то он не думал бы об этом. Всё праздная болтовня. Я разгорячился и доказывал ему, что он фарисей и дармоед. Ему ни по чем. С бухдо барах заговорил о Лопатине Герм[ане] революционере и рассказал о нем. Я, мол, вот что. Грустно б[ыло] вчера, хотелось умереть, чтоб уйти от нелепости, к[оторую] настолько перерос. Разумеется, вся вина в том, что не работаю, да боюсь. Начать излагать, когда не требует этого Бог — дурно и не сказать что знаешь — дурно. Помоги мне Боже, Отец. Люблю обращаться к Богу. Если бы не было Бога, то хорошо уже это обращение в безличную пустоту. В таком обращении нет всех тех слабостей тщеславия, человекоугодничества: расчетов, от к[оторых] почти невозможно отделаться, обращаясь к людям. Так помоги мне, Отец! —
26 Н. Утро до 12 уж прошло, только думаю. — Читал Century. Отметил что выписать. Если бы делать выписки, составились бы те книги, к[оторые] нужны. Был Покровский, привез свою статью. Очень уж дурно написано и опять тот же общий недостаток всех научных знаний, обращенных к массам: или ничего не говорить (вода — мокрая) или не может говорить, п[отому] ч[то] на разных языках говорим, разной жизнью живем. Пошел к Сытину. Встретил девочку. Исполнение долга. Ужасно б[ыло] тяжело. Вечер дремал, читал. Письмо Бронев[ского]. Он раздражен за то, что, бедный, считает себя виноватым. Написал ему. Потом пришел Разумков. Хороший, кажется, ясный и твердый человек. Потом Рахм[анов] и Дунаев. Вышел к столу. Нагор[нов], Герас[имов] и Лева вывели меня из себя. Я имел несчастье сказать, что, если не идти в солдаты по вере, прямо высказывая это, то нечестно уклоняться, заставляя этим служить других. Все трое в один голос доказывали, что всё равно. Да с каким азартом! Совестно стало. Читал остальной вечер Лескова «На краю света».
