пищать «ма-ма». Даже няне достался теплый платок и бутылочка монастырского бальзама, исцеляющего все
болезни. У куклы было время подумать о превратностях судьбы днем, когда Жюли училась или играла с
новыми любимицами. Однако в постель брали именно её, тряпочную подружку. И на прогулку носили её,
сколько бы ни ворчал отец.
У Жюли было доброе сердце и щедрая душа. Увидев в переулке маленькую калеку в поношенном
платьице, которую на руках вынесла из подвала бледная мать, девочка не только вывернула свой кошелек и
отдала беднякам все, что там было, но и подарила несчастной самое дорогое, что у неё оставалось – куклу.
Новый дом оказался самым скверным местом из всех, что видела кукла, и когда-то доводилось видать
платью. Сырость, грязь, вонь, тараканы, крысы, два оборванных сопливых мальчугана, играющих с мусором
на полу и молчаливая Луиза, еле способная поднять руку. В новой хозяйке едва теплилась жизнь, она
неохотно ела жидкий суп, которым пичкала её мать, безразлично относилась к недолгим прогулкам, тычкам
и щипкам младших братьев. Но при попытке отнять новую игрушку, вцеплялась в тряпку тонкими пальцами
и начинала заунывно, страшно кричать. В кукле шевельнулось новое чувство – когда она была платьем, то
думала только о себе, о своих прихотях и восторгах. А теперь училась жалеть.
Когда мать уходила из подвала искать работу, а мальчишки выкатывались во двор, возиться в лужах с
такими же оборванцами, кукла тесно прижималась к Луизе, утешая и успокаивая её. Она тихонько пела все
песни, которые успела выучить, рассказывала сказки Перро, приукрашивая их, как могла. Она заплетала
девочке волосы, растирала холодные ноги, разминала ладошки. Однажды с кровати больной, прямо из рук
вывалился апельсин – редкое лакомство, пожертвованное доброй соседкой. Поднатужившись, кукла упала с
постели, смешно переваливаясь на шатких тряпочных ножках, прошла в угол и сумела докатить потерю
назад, до края кровати. Потом посмотрела строго:
– Я смогла. Значит, и ты сможешь.
С того дня Луиза стала тренироваться – когда никто не видел, сползала с кровати, подымалась,
цепляясь за спинку, приседала, как младенец, и снова вставала. Потихоньку она научилась ползать по стенке
до низенького подвального окна, чтобы подышать воздухом, научилась сама заплетать себе волосы и часами
тормошить непослушные пятки. Девочка заулыбалась, начала лучше кушать, разговаривать с матерью,
пересказывать братьям сказки, услышанные от куклы. В один прекрасный день домой вернулся отец – его
считали погибшим, а он попал в плен в Эльзасе два года просидел в лагере, потом нанялся матросом, чтобы
подзаработать. И вот, с полным кошельком, на своих двоих явился к милой жене, дочке и сыновьям. Увидев
пышную бороду отца, услышав его громовой хохот, девочка встала с постели и сама, ногами пошла
навстречу. Как все обрадовались – и кукла тоже.
Луиза выросла – люди быстро меняются. Годы, проведенные в неподвижности, обострили неженский
разум, научили терпению. С детской игрушкой она не расставалась – фантазии о говорящей кукле с годами
стали казаться болезнью, но нежность сохранилась. Нищая замарашка сама поступила в Сорбонну, стала
заниматься наукой, прослыла старой девой. Наконец вышла замуж за товарища по лаборатории,
длинноносого шутника Лазара. Принаряженная кукла в фате ехала на крыше авто и улыбалась – довелось
ещё разок повидать свадьбу.
В свой черед у хозяйки появились близнецы – мальчик и девочка. Дом круглился довольством, не
переводились гости, голодные и веселые, не утихали споры и разговоры. По воскресеньям хозяин садился за
пианино, хозяйка подпевала ему звонким голосом, а кукла любовалась ими с почетной полки. Но
потихоньку тревога вкралась в беседы – приближалась война.
Когда боши вошли в Париж, хозяин исчез из города. Детей не выпускали из дома, Луиза рассчитала
няню и делала все сама – не дай бог, кто узнает, почему у малышей рыжие, кудрявые волосы, длинные
носики и зеленые внимательные глаза. По вечерам, когда все засыпали, она часто плакала, обнимая старую
куклу. Как-то вечером в дом явился старый кюре – он долго шептался с матерью, уговаривая её. Потом
малышей разбудили, наспех одели и увели прочь. Кукла их больше не видела.
Вместо близнецов в доме появилась Эмма, белокурая девочка с ледяными, безжалостными глазами.
Она говорила «да, мадам», «нет, мадам», покорно вышивала платочки и чистила картошку, шла в постель
ровно в восемь, никогда не играла и не смеялась. На куклу она посматривала, но не так, как смотрели дети.
Потом как-то подставила табурет, бесцеремонно сдернула игрушку за ногу, и, не слушая протестов хозяйки,
ножницами распорола тряпичный живот. В ватное нутро вложили свернутые письма, рану кое-как зашили
суровыми нитками, поверх натянули крохотные панталоны и комбинацию, набросили новое платье,
сделанное из хозяйкиного шелкового шарфа.
Хозяйка надела пальто и черную шляпу, взяла за руку воспитанницу. Та ухватила куклу. И они
окунулись в дождь, петляли по сумрачным улицам, ныряли в арки, миновали мосты и перекрестки. Дважды
мимо проходили патрули, но мать с дочерью и игрушкой не вызывали у них тревоги. Наконец, поднявшись
по узкой лесенке, они отыскали нужное жилище. Девочка постучала три раза: здесь день рожденья
Сюзанны?
– Вы с подарками? – отозвались из-за двери.
– Да, раздобыли конфеты для именинницы.
Конфетами оказались патроны. Кукле снова вспороли живот, достали письма и вложили карту с
какими-то метками – за ней наутро придет боец из бригады Сопротивления. Девочку потрепали по голове,
та молча стерпела ласку. Хозяйке дали хлеба и мокрый кусок мяса. Они вернулись домой.
Наутро к ним постучались гости – двое мужчин, заросших и жутко голодных. Луиза опустошила
запасы, Эмма молча прислуживала за столом. Из живота куклы вытащили карту и засунули туда
упакованное в конверт донесение. Девочка тем же вечером отнесла его в сырную лавочку и передала
толстяку-хозяину, получив взамен схему аэродрома. Через два дня кукла попала в церковь – за какими-то
списками. Ткань понемногу ветшала, переставала держать нитки. Но кукла терпела – она не очень понимала,
что такое война, но люди с лающей речью ей не нравились, стрельба пугала и слезы хозяйки тоже не
радовали. Надо так надо. Смерть от старости все же лучше бесславной гибели на чердаке, в зубах
отвратительных грызунов!
Теплым июльским вечером они снова собрались навестить квартиру под самой крышей. Эмма
постучала три раза: здесь день рожденья Сюзанны?
– Вы с тортом? – отозвался знакомый голос.
– Беги! – закричала Луиза и выхватила маленький пистолет. Она успела выстрелить дважды, потом
ударила автоматная очередь. Но это задержало преследователей. Кубарем скатившись с лестницы, Эмма
выскочила из подворотни и скрылась в соседнем дворе. Кто лучше детей Парижа знает хитросплетение улиц
и улочек, подъездов и черных ходов, потайных лестниц и мостиков между домами? Не один бош не
угонится за уличным воробышком, пусть попробует! Ну, лови!
Проворной Эмме удалось укрыться на чердаке заброшенного доходного дома. Она осторожно достала
из куклы донесение, трижды прочла его вслух, запоминая намертво, и разодрала надвое. Исписанную
половину она измельчила, изжевала и разбросала по полу – не прочтешь. А на чистой угольком написала
записку: Эмма Югель, тринадцать лет, умирает, но не сдается. Да здравствует Франция! Если найдете мои
слова – передайте отцу, что он может гордиться дочерью.
Свернутую записку девочка спрятала в многострадальный, залатанный живот куклы, поправила той
панталоны и платьице. Потом посадила тряпочную посланницу на какой-то ящик, прикрыла дверь чердака и
сбежала вниз. Кукла долго ждала возвращения Эммы, но так и не дождалась – дни сменялись ночами, лето
зимой, зима весной, но двери больше не открывались. По счастью крысы здесь не водились – лишь пауки
плели пыльные сети, приманивая зеленых осенних мух. Иногда за стенами грохотали выстрелы, рвались
гранаты. Потом Париж наполнился шумом и гомоном, восторженными песнями и залихватской бранью. Из
чердачного окошка кукле был виден салют – небо словно бы расцвело пестрыми, удивительными цветами.
Это было последнее яркое воспоминание.
На чердак никто никогда не заходил, по лестнице не поднимался и дверьми не стучал. Новой весной
голуби свили гнездо под крышей и кукла умиленно наблюдала как гадкие розовые создания, подрастая,
