— Какой это персидский царь так испытывал воинов? — спросила я. — Тех, кто припадал прямо к воде, брал в поход, как лучших.
— Не знаю. Оказывается, я годен в иранские воины?
— Вполне. А я — нет.
Мы засмеялись. Сели на камень. Муська опять подбежала.
— Тихо, Муся! — шепнул Герман, опустив руку на мохнатую шею. Лайка вздрагивала, боясь пошевелиться. Я проследила их взгляд: шагах в десяти шевелился брусничник — желтела грудка птицы. Шейка ее тянулась вверх, озабоченно блестел глаз. «Кок-ко-ко», — звала птица; тоненькие голоски ей отвечали: «Киви-киви-киви». По брусничнику покатились маленькие, желтовато-серые пуховые комочки с блестящими точечками глаз. Путаясь в былинках, они бежали между камнем и застывшими людьми: «Киви-киви-киви». Один комочек нацелился, подскочил, прямо с воздуха подхватил комара, но не удержался, ткнулся носиком в мох. «Кок», — сказала мать. «Киви-киви-киви», — запищали комочки. Мать, быстро крутя головой, собирала их. Ветер дул от нее, она не могла чуять и слышать людей, но что-то ее потревожило: она уводила детей.
— Ну, — прошептала я, переводя дыхание, — я не представляла себе...
— Край непуганых птиц, — ответил Герман. Глаза у него под очками стали такими, что я поняла, почему заулыбались коляне, когда он вошел в избу.
— Странно, — медленно сказала я, — мы только вчера познакомились, а кажется, целый век знакомы.
— У хороших людей так и должно быть. Пойдем глухарей смотреть.
Но глухари не давались в тот день. Может быть, потому, что тишина прерывалась смехом. Муська смотрела на нас с укором. Солнце стало ближе подходить к сопкам. Небо расцветилось розовым и лиловым. Как трубы зазвенели клики: в розовом небе летела стая больших белых птиц.
— Лебеди. — Крепе поднял голову. — Жировать на губу пошли.
— Хотела бы я посмотреть их поближе.
— Ну, что ж! Можно! Карбас на берегу. Спустим в губу, там покараулим.
Мы спустились к заливу. Перевернутый карбас, как большая рыбина, лежал на гальке.
— Карбас, — сказал Крепе, рассматривая, — малость рассохся.
— Пустяки, — убежденно отвечала я, — давайте спускать, не потонем.
Перевернули, спустили, карбас закачался на воде. Под ним, расходясь кругами, закачалось черное отражение.
— Течет.
— Вы что, трусите, Герман? Черпак есть? — Я взяла черпак и откачала всю воду. Лодка была действительно почти суха.
— Ну, ладно... Муся — прыгай.
Крепе сел на весла. Муська, привычно балансируя, перебежала к носу. Карбас заскользил по воде. В небе была такая же рябь розовых и золотых струй. Светлую тишину разделял темный пояс сопок. Они стояли неподвижно и твердо, а внизу и вверху все двигалось, меняя цвета, будто разворачивали вороха гигантских тканей.
Поплыл карбас. Мы высматривали белых птиц и не заметили, как сплошной стеной нашел туман, будто столкнули с горы ком плотной ваты. И покатился, разворачиваясь, все быстрее и быстрее.
— Откуда он? — удивилась я.
— От перемены давления выпадают осадки. Тут бывают такие внезапные явления...
— Меня интересует — как мы будем двигаться?
— Не как, а куда? Вопрос, достойный внимания. Компаса у меня нет.
— Пожалуй лучше держаться на месте? — спросила я.
— Течение-то все равно несет. — Герман тихо двигал веслами. Муськины уши чернели на носу лодки. Платье, волосы, руки, лицо — все стало влажным.
— Холодный компресс, — засмеялась я, — хоть пошевелиться немного!
Я с силой взмахнула кормовым веслом. Карбас резко вильнул и стукнулся. Нельзя было разобрать в тумане: скала или плывшее мимо бревно?
— Удар крепкий, и течь усилится, — сказал Герман. — Начался отлив. Нас несет к океану. Довольно неприятно, что нельзя понять — в какой стороне берег.
— Смотрите, как проступает вода.
— Шпаклевка выпала от удара. Карбас — половина смерти, — пробормотал Крепе. Он взял черпак и стал быстро выбрасывать воду.
— Черпак один, — виновато сказала я, — чем бы еще качать?
— Если качать интенсивно, все равно надо передыхать, будем качать по очереди, — утешил Герман.
Он качал быстро, всплески падали за борт, но вода почти не убывала.
— Направление течения можно определить при полной неподвижности в лодке, а мы хлюпаем и мешаем. — Крепе поднял черпак, вслушиваясь и присматриваясь. Все сливалось за белой стеной. Почти не верилось, что есть мир видимых, твердых предметов.
— Как странно, — сказала я, — как в армянском анекдоте про жирафа — «не может быть». Или — как во сне... Далеко отсюда до океана, дяденька? — я засмеялась.
— Океан не ближний свет, до него не донесет, но до затопления — недалеко. Вы умеете плавать?
— Брассом или кролем прикажете?
— Любым стилем, только на большое расстояние. Жаль, ружье придется бросить...
— Неужели топить ружье? — я возмутилась. — Пожалуй, и сапоги снять?
Я не верила в серьезность опасности. Казалось — опасность вроде игры, разворачивающей еще не испытанные возможности.
— Лучше приготовиться, — сказал Герман, посмеиваясь в бороду, — поплывем, так и выплывем — «чем мы хуже зверя»? Это поговорка у нас такая. Был я на зверобойном судне на Новой Земле. Затерло нас во льдах, сидим. Безделье. Только и дела — спирт пить. Поморы натопили в кубрике — жарища! Сидим в одних штанах, голые, выпиваем и закусываем. Ну, конечно, рассказы. Стал старик рассказывать, как зверь — они зверем тюленя зовут — в полынью ныряет и плавает. А парнишка один обиделся. «Чем я хуже зверя?» — кричит. Выскочил из каюты как был, в одних штанах, и прямо с борта в полынью! Плавает и кричит: «Че-ем я хуже зверя? Чем я хуже зверя?» Ему орут: «Вылезай!» А он: «Чем я хуже зверя?» — «Лучше, лучше, вылазь». — «Ну, то-то!»
— Во льду голым и плавал? — спросила я.
— В штанах. Вылез — хмель прошел. Выпил еще стакан спирта и лег спать.
— Ну и что с ним?
— Выспался и — ничего. «Жестокие, сударь, нравы»... Давайте я воду-то покачаю!
— Нате черпак! А я сапогом буду качать. У меня в нем все равно дырка, — сказала я. Обоим это показалось смешно.
— Вы молодец, — одобрил Крепе, — с вами можно бродяжничать.
— Хорош молодец! Карбас чуть не угробила!
— И на старуху бывает проруха.
Вода в карбасе прибывала. Лодка двигалась тяжело.
— Довольно устарелый вид романтики: сидеть и ждать,— пошутила я. — Я бы предпочла что-нибудь поактивнее.
— Можно еще наблюдать собаку. И не без пользы, — ответил Герман, указывая на Муську. — Смотрите!
Собака на носу вдруг поднялась и навострила уши. Сырая вата тумана заглушала звуки, но она что-то слышала.
— Чует... — сказал Герман. Муська оглянулась на него, затанцевала передними лапами и, подняв морду, залаяла.— Так! — сказал Крепе. — Голос, Муська, голос!
Муська еще оглянулась. Крепе, подняв весла, слушал. Муська громко залаяла.
— Ну, теперь можно грести, — облегченно вздохнул Крепе, — берег ясен. Слышите?
Сквозь белую вату долетел ответный лай.
— Голос, Мусенька, голос! — Крепе налег на весла. С берега все яснее звучал собачий лай. — Лают с подвывом, значит, у своего дома, это по лаю можно понять. Двое, видимо, кобеля. А ну, Мусенька! — Муська залилась частым лаем. Уже совсем близко ответил ей низкий собачий бас. — Го-го-го! Хозяева! — крикнул Герман Крепе, гребя осторожно, чтобы не наскочить на камень. Карбас зашуршал и ткнулся в песок. Муся мячиком выскочила на берег.— Пошла договаривать, — пробормотал Крепе, — будем и мы вылезать. — Он схватил ружье и шагнул. — Сейчас подтяну. — Лодка шла, шевеля песок. — Я на берегу. Помочь вам?
— Я сама! — ноги нащупали гальку. — Вы где?
— Тут!
Рука Крепса легла на плечо. Приблизил мокрую бороду.
— Пойдем греться. Если не ошибаюсь — лает Хессу, Калины Ивановича кобель. Вежа недалеко.
Муська, оживленно отлаиваясь, подскочила к ногам. За ней виднелись две тени. Бас и молодой собачий баритон перебивали друг друга.
— Хессу, а ну — помолчи! Я сам хозяина позову! Калина-аа!
— Тут, — отвечал туман, — не с губы ли вы, люди?
— С моря, с моря.
Мутной радугой затрепетал фонарь.
— Избави Бог! Как не пропали! Да не ты ли это, Герман Михайлович?
— Я самый.
— Я было не признал. Да как же ты не пропал?
— Чуть не утопли. Карбас — половина смерти.
— Ас тобой кто? — Фонарь приблизился. В круглое пятно света вступили рука Калины Ивановича, уши Муськи, бурая голова крупного пса. — Девушка! Ох грех, ох грех, чуть не утопли! — твердил Калина. — Идем в избу греться!
Шаркала галька под ногами: мы поднимались по склону.
— Ты разве избу поставил? — на ходу спросил Крепе.
— Ну да! Рыбачить стал. Олешек брату отдал.
— Да ну?
— Сам увидишь... — Калина отмахнул дверь. Пахнуло теплом, запахом жилья. — Входите, входите, — звал Калина, — уху варить станем.
Глаза открылись уже в сухом и прозрачном воздухе жилья. Крепе протирал очки. Я, будто снимая туман, провела рукой по глазам. Светила над столом лампа. У белой печки — алый повойник и улыбающееся лицо хозяйки: она разводила огонь в очажке.
