Теории справедливости, требующие нейтралитета государства, как эгалитарные, так и либертарианские, обладают огромной притягательной силой. Они дают надежду на то, что политика и право могут избежать вовлечения в моральные и религиозные противоречия, коими изобилуют плюралистические общества. И эти теории выражают поспешную концепцию человеческой свободы, которая делает нас авторами тех единственных моральных обязательств, которые сдерживают нас.
Это представление о свободе, несмотря на его привлекательность, дефектно. Есть изъян и в стремлении найти принципы справедливости, которые были бы нейтральны по отношению к конкурирующим концепциям благой жизни.
По крайней мере, я пришел к этому выводу. Поборовшись с философскими доводами, которые я изложил в этой книге, и проследив роль, которую эти доводы играют в общественной жизни, я не думаю, что свобода выбора (даже свобода выбора в справедливых условиях) — адекватная основа справедливого общества. Более того, попытки найти нейтральные принципы справедливости кажутся мне вводящими в заблуждение. Определить наши права и обязанности, не занимаясь содержательными моральными вопросами, не всегда получается. И даже в тех случаях, когда это возможно сделать, это может быть нежелательным. Попробую объяснить, что привело меня к такому выводу.
Требования сообщества
Слабость либеральной концепции свободы тесно связана с ее привлекательностью. Если мы думаем о себе как о свободных и независимых личностях, не связанных моральным узами, которые к тому же выбраны не нами, то не можем понять ряд нравственных и политических обязательств, которые обычно признаём и даже ценим. В числе них — обязательства солидарности и лояльности, историческая память и религиозная вера, то есть моральные требования, возникающие из сообществ и традиций, которые формируют нашу идентичность. До тех пор пока мы не начнем думать о себе как об обремененных личностях, открытых моральным притязаниям, которых мы не желали, понять эти аспекты нашего нравственного и политического бытия трудно.
В 80-х гг. XX в., через десятилетие после того, как Роулз в своей книге «Теория справедливости» дал американскому либерализму его самое полное философское выражение, ряд критиков (одним из которых был и автор этих строк) усомнились в идеале свободно выбирающей, ничем не обремененной личности примерно так, как это изложено выше. Критики Роулза отвергали примат права над благом и утверждали, что нельзя рассуждать о справедливости, абстрагируясь от человеческих целей и привязанностей. Философы, критиковавшие Роулза и современный либерализм, получили известность под коллективным названием «коммунитаристов».
Большинству критиков либерализма это название не слишком нравится, поскольку оно, по-видимому, намекает на релятивистское мнение о том, что справедливость — это попросту все, что сочтет справедливым конкретное сообщество. Но это опасение поднимает важный вопрос: обременения, которые налагают сообщества, могут быть угнетающими. Либеральное понимание свободы развилось как противоядие от политических теорий, которые подчиняют личности судьбам, предопределенным кастой или классом, положением или рангом, обычаем, традицией или унаследованным статусом. Как можно признать нравственный вес сообщества, оставляя при этом место человеческой свободе? Если волюнтаристская концепция личности строга, если все наши обязательства — не продукты нашей воли, то как можем считать, что мы поставлены в определенные обстоятельства, но все же свободны?
Жизнь как множество историй
Убедительный ответ на этот вопрос предлагает Аласдер Макинтайр. В книге After Virtue («После добродетели», 1981) Макинтайр рассказывает, что мы как нравственные субъекты приходим к своим целям и задачам. В качестве альтернативы волюнтаристской концепции личности Макинтайр выдвигает нарративную концепцию. Люди — существа, рассказывающие истории. Мы проживаем жизнь в поисках рассказов. «Я могу ответить на вопрос: „Что мне следует сделать?“ — только если могу ответить на более ранний вопрос: „Частью какой истории (или каких историй) я оказываюсь?“»334
Макинтайр замечает: все живут нарративами, которые обладают определенным телеологическим содержанием и характером. Это не означает, что нарративы имеют четкую и устойчивую цель или предназначение, сформулированное какой-то внешней властью. Телеология и непредсказуемость сосуществуют. «Как персонажи вымышленного нарратива мы не знаем, что произойдет дальше, но тем не менее наша жизнь имеет определенную форму, которая проецируется в наше будущее».335
Жить — значит осуществлять поиск нарратива, претендующего на определенное единство или обладающего последовательностью, непротиворечивостью. Сталкиваясь с развилками, я пытаюсь выяснить, какой из путей придает смысл моей жизни в целом и вещам, о которых я забочусь. Моральные размышления — это преимущественно рассуждения об интерпретации моей жизни, а не проявления моей воли. Такие размышления сопряжены с выбором, но выбор обусловлен интерпретацией. Выбор — не акт моей суверенной воли. В конкретный момент этот акт может быть любым, но другие могут понимать лучше, чем я, какой из открывающихся передо мной путей выбрать, какой из них лучше соответствует линии моей жизни. Поразмыслив, я, может быть, скажу, что мой друг знает меня лучше, чем я сам себя знаю. Нарративное описание моральной субъектности обладает тем достоинством, что допускает такую возможность.
Нарратив также показывает, что моральные рассуждения связаны с размышлениями в рамках более широких историй о жизни, таких, частью которой является и моя жизнь. Как пишет Макинтайр, «я никогда не смогу стремиться к благу или осуществлять добродетель, будучи всего лишь индивидуумом».336 Я могу наполнить нарратив моей жизни смыслом, только согласовав его с историями, участником которых я оказываюсь. Для Макинтайра (как и для Аристотеля) нарративный или телеологический аспект морального размышления неразрывно связан с членством, принадлежностью.
«Все мы подходим к нашим обстоятельствам как носители определенной социальной идентичности. Я — чей-то сын (или чья-то дочь), чей-то двоюродный брат или чей-то дядя. Я — гражданин того или этого города, член той или другой гильдии или профессии; я принадлежу к этому клану, к этому племени, к этому народу. Отсюда следует, что то, что хорошо для меня, должно быть хорошо для тех, кто исполняет те же роли, какие выполняю я. Как таковой я наследую прошлое своей семьи, своего города, своего племени, своего народа, а также ряд долгов, наследий, правомерных ожиданий и обязательств. Они составляют данность моей жизни, точку моего морального старта. Это отчасти то, что придает моей жизни ее нравственную особенность».337
Макинтайр охотно признаёт, что нарративный отчет противоречит современному индивидуализму. «С точки зрения индивидуализма, я — то, чем я сам выбрал быть». С точки зрения индивидуализма, моральное размышление требует, чтобы я вывел за скобки свои идентичности и обременения или абстрагировался от них: «Меня нельзя считать ответственным за то, что делает или сделала моя страна, если я молчаливо или явным образом не принимаю такую ответственность. Такой индивидуализм проявляют те современные американцы, которые отрицают всякую ответственность за последствия рабства чернокожих американцев, говоря: „У меня никогда не было рабов“».338 (Следует заметить, что Макинтайр написал эти строки почти за 20 лет до того, как возражавший против репараций конгрессмен Генри Хайд сделал точно такое же заявление.)
Макинтайр предлагает рассмотреть другой пример: утверждение «молодого немца, считающего, что, поскольку он родился после 1945 г., то, что нацисты делали с евреями, не имеет никакого морального значения для его отношений с евреями-современниками». Макинтайр усматривает в такой позиции нравственную ограниченность. Такая позиция исходит из ошибочной посылки, гласящей, что «личность отделима от выполняемых ею социальных и исторических ролей и статусов».339
«Контраст с нарративным представлением о личности ясен. Ибо история моей жизни всегда укоренена в истории сообществ, из которых я черпаю свою идентичность. Я родился с каким-то прошлым; и попытка отсечь себя от этого прошлого в индивидуалистической манере приводит к деформации моих нынешних отношений».340
Выдвинутая Макинтайром нарративная концепция личности является четким контрастом волюнтаристской концепции человека как свободно выбирающей, ничем не обремененной личности. Как можно сделать выбор из этих двух концепций? Можно было бы спросить себя, какая из них лучше всего отражает опыт нравственных рассуждений, но на этот вопрос трудно ответить абстрактно. Другой способ оценки двух взглядов — постановка вопроса, какой из этих взглядов дает более убедительное описание моральных и политических обязательств. Связаны ли мы какими-то моральными узами, которые мы не выбираем и которые нельзя возвести к общественному договору?
