Самое главное, однако, заключалось в том, что независимая Греция просто не хотела иметь ничего общего с самодержавной Россией, «была, — по признанию русского историка, — для правительства и императора Николая безнадежно потерянной страной».38 Кожинов, естественно, объясняет это кознями Нессельроде и Ливена. Николаевские дипломаты смотрели на дело трезвее. Суть, по их
Там же, с. 206.
Там же.
ИР, вып. 8, с. 597.
мнению, была в другом: греческое правительство «покровительствует сторонникам разрушительных идей, поощряет стремление известной партии, желающей введения конституционного порядка».39
Короче говоря, со своей точки зрения Николай был прав, не желая помогать грекам. Подняв мятеж против законного государя и поторопившись с принятием конституции, греки с самого начала обещали стать плохими союзниками в борьбе с революцией. Завоевав независимость, оказались они, с точки зрения императора, перебежчиками в лагерь врага. И зря поэтому подозревал «восстановитель баланса» происки Англии и российских дипломатов с нерусскими фамилиями. То, что произошло с Грецией, вовсе не требует такого экстравагантного объяснения. Недоверие конституционно настроенных греков к самодержавной России и предпочтение, которое оказывали они либеральной Англии, было совершенно естественно. России они попросту боялись.
То же самое, как увидит читатель заключительной книги трилогии, произойдет и во всех других православных государствах, освободившихся от оттоманского господства, — и в Сербии, и в Румынии, и в Болгарии. Ни религиозная близость, ни племенное родство, на которые со средневековым упрямством полагалась русская политика — и которые до сих пор, как видим, вдохновляют отечественных «восстановителей баланса», — не выдерживали конкуренции с естественным стремлением всех этих народов к свободе. Самодержавная Россия была для них таким же опасным анахронизмом, как и султанская Турция. И потому Греция оказалась лишь первой ласточкой.
Глава пятая Восточный вопрос
На страже
Оттоманской империи
Так или иначе, объявив Николая после Адрианополя «властителем Востока», французский историк явно поторопился. Стремительно развивавшиеся события не дали императору ни почувствовать свою власть в Турции, ни вычислить, как распорядиться этой властью дальше. Оказалось, что даже решительная победа над
Глава пятая Восточный вопрос На страже
Оттоманской империи
султаном вовсе еще не была равнозначна установлению контроля над его империей «от Ганга до Дуная». Прежде всего потому, что, как мы уже знаем, не имел такого контроля и сам султан. Николая не покидала мысль о том, как помочь ему, а тем самым, конечно, и себе, такой контроль обрести. Тут нужен был какой-то экстраординарный шаг. Почему бы, например, любезному Махмуду не перейти в христианство, а там уже они вместе как-нибудь разобрались бы с нехристями?..
Если читатель подумает, что я преувеличиваю хлестаковскую легкость в мыслях императора, которого Б.Н. Миронов категорически объявил, как мы помним, безупречно «прагматичным», то вот факты. В 1832 году, давая прощальную аудиенцию отбывавшему в Стамбул чрезвычайному посланнику султана Халиль-паше, Николай попросил его передать Махмуду, кроме письма, еще кое-что, «писать о чем не принято». Это как раз и был дружеский совет перейти в христианство. Халиль-паша, надо полагать, был ошеломлен таким экстравагантным советом не меньше читателя. Во всяком случае он, хоть и рассыпавшись в благодарностях, передать совет императора своему повелителю не обещал.40
Посланника можно понять. События в Оттоманской империи после Адрианополя разворачивались в совершенно неблагоприятном для такого рода фантазий направлении. У султана разгорался жесточайший конфликт с могущественным египетским пашой. Мег- мет Али обвинил Махмуда в отступничестве от Ислама. Послав, как мы помним^ по просьбе султана своего сына Ибрагима усмирять греков, паша исполнил, кроме того, еще одну его просьбу: он вышиб ваххабитов из священных городов Мекки и Медины. А по ходу дела, надо полагать, поднабрался у них религиозной терминологии. И было бы, конечно, глупо с его стороны, не воспользоваться в споре с султаном такой сильной, сточки зрения правоверных, картой.
Сам-то спор был, впрочем, совсем о других, куда более прозаических сюжетах: не поладили в цене за услуги. Но как бы то ни было, последнее, в чем нуждался султан, отстаивая свою преданность Исламу, это в советах гяура, да еще таких нечестивых. А претензии к нему Мегмета Али были простые. Махмуд предложил ему за все его военные услуги — и в Греции, и в Аравии — всего-то один остров Крит. А паша хотел Сирию (в состав которой входили тогда, напомню, сегодняшние Израиль, Ливан, Иордания, Сирия и даже половина Ирака). Больше того, паша хотел получить Сирию в наследственное владение. Речь, короче, шла о расчленении империи.
У Мегмета Али, заметим, была первоклассная, обученная французскими инструкторами и вооруженная по последнему слову европейской техники армия. И сын его Ибрагим был блестящим генералом, как тогда говорили, восточным Наполеоном. Короче, шансов устоять против него один на один у султана было мало. Точнее, их не было. Если, конечно, в дело не вмешается Аллах. Или, по крайней мере, великие державы Европы. Пока суд да дело, однако, Ибрагим самовольно оккупировал Сирию. А когда осенью 1832 года султан попытался было топнуть ногой, отрешив Мегмета Али от губернаторской должности, Ибрагим отбросил турецкую карательную экспедицию почти к самому Стамбулу. В результате Мегмет Али, а вовсе не император России, оказался «властителем Востока» — от Нила и Евфрата до Малой Азии.
Тут Николаю и представился, как мы понимаем, замечательный случай не только закрепить свой успех в Адрианополе, но и связать его с борьбой против международной революции. «Я хочу показать султану свою дружбу, — внушал он генералу Н.Н. Муравьеву, возглавившему русскую дивизию, отправленную выручать Махмуда. — Надобно защитить Константинополь от нашествия Мегмета Али. Вся эта война не что иное, как последствие возмутительного духа, овладевшего Европой... С завоеванием [этим духом] Царьграда мы будем иметь в соседстве гнездо всех людей бесприютных, без отечества... Они ныне окружают Мегмета Али, наполняют флот и армию его. Надобно низвергнуть этот новый зародыш зла и беспорядка».41
Едва ли возможно вообразить большую несуразность, нежели представить свирепого восточного деспота Мегмета Али, по сравнению с которым даже султан Махмуд со своим джихадом выглядел либералом, в качестве знаменосца международной революции. Вот как описывал его правление французский историк: «Мегмет Али объявил себя единственным собственником земли, а также присвоил себе монополию на промышленность и торговлю. Для производства всевозможных работ... у него были феллахи, которых он заставлял работать по своему произволу (подобно древним фараонам) и по прихоти своей пересылал с одного конца страны на другой. Для пополнения армии и флота он и подавно без всякой церемонии распоряжался этими бедными людьми. Их отрывали от семьи и плуга, уводили в лагерь со связанными руками и с цепью на шее».42
Тем более нелепо выглядело заявление Николая, тогда как Ибрагим шел на столицу Порты, провозглашая себя мстителем за попранный Коран, а вовсе не борцом за свободу, равенство и братство. Султану, однако, было не до идеологических тонкостей. В панике он обратился за помощью к иностранным державам. И первым, естественно, услышал его сигнал SOS Николай. 20 февраля 1833 года русская эскадра бросила якорь перед дворцом султана, а в начале апреля вУнкиар Искелеси, предместье Константинополя, высадилась дивизия морской пехоты. И на помощь ей ускоренным маршем шла из дунайских княжеств вся расквартированная там русская армия. Англия и Австрия, со своей стороны, давили на султана, чтобы он уступил Мегмету Али несчастную Сирию, из-за которой разгорелся сыр-бор.
Перепуганный русским флотом в Босфоре султан уступил. По договору в Кутайе египетский паша получил Сирию. В обмен Ибрагим отвел свои войска от Стамбула, а Мегмет Али великодушно согласился по-прежнему считаться вассалом стамбульского падишаха. И, несмотря на намеки Николая, что было бы хорошо для обеих сторон, если бы Россия получила в награду за бескорыстную помощь хоть «йва каменистых уголка на Босфоре», султан потребовал немедленного вывода русского флота и армии.
Россия, однако, не торопилась. Ненаходчивый Муравьев ссылался на неблагоприятные погодные условия. Но сменивший его А.Ф. Орлов взял быка за рога, объявив султану, что флот будет выведен лишь после того, как отношения России с Портой будут оформлены соответствующим контрактом. В письме царю Орлов объяснил, что «вольною волей турки [больше] не позовут нас, а если мы придем, то это будет равносильно объявлению войны».43 Следовало ко-
