"…В ту ночь поток газа оторвался от далекой планеты. Я сам видел это… Я сказал об этом Огильви, и он занял свое место. Ночь была жаркая; мне захотелось пить. Я побрел к столику, где стоял сифон с содовой водой…"
Даже сахарская жажда не заставила бы рослого, толстого мальчишку куда-нибудь побрести ни в тот день, ни во все последующие пятницы. Неделю за неделей, каждую пятницу, он сидел на том же месте в левой колонке парт, рядом с Асей Лушниковой, за Юриком Добкевичем, не отводя глаз от читавшей, шесть дней мечтая о волшебном седьмом дне, когда опять приоткроется это.
К весне это пришло к концу. Я не мог так просто оторваться от него. Я должен был еще раз, один, без помех, повторить мучительный и чудесный путь; еще раз увидеть, как под тонким молодым месяцем майский жук перелетает дорогу над Рассказчиком и Викарием точно в тот миг, как "ближний марсианин высоко поднял свою трубу и выстрелил с грохотом, от которого содрогнулась земля"… И как пылал под действием теплового луча Шеппертон. И как героически погиб миноносец "Громящий" ("Тандерфер"! Это в традициях флота "Ея Величества", а вовсе не "Дитя Грома" нынешних переводов!)…
Я жаждал вторично пройти в страхе по мертвым улицам Лондона и услышать душу выматывающее "улля-улля!" последнего оставшегося в живых чудища. И, задохнувшись, взбежать на Примроз-хилл и оттуда, в лучах восходящего солнца, увидеть станцию Чок-Фарм, и Килбери, и Хемпстед, и башни Хрустального Дворца – "с сердцем, разрывающимся от великого счастья избавления…"
Педагоги, даже лучшие, – странные люди. Я умолил Е. В. Корш дать мне на неделю маленький желтый томик, ковчег небывалого. Она вручила мне его, аккуратно перевязав красной ниточкой несколько страничек в конце:
– Я пгошу тебя, Левушка, не читать этого. Там говогится о взгослых вещах, котогых ты еще не поймешь…
С великим трудом, напросвет, держа книжку над головой, по-всякому, я исследовал странички, которых я почему-то "не пойму". Странное дело: я все понял.
Там говорилось, что марсиане размножались бесполым путем, посредством деления. Один детеныш-почка возник на теле родителя даже во время межпланетного пути.
Я пришел в недоумение.
В те годы я был страстным биологом. Книжка Вагнера о простейших не сходила с моего стола. Амебы и вольвоксы были моими ближайшими знакомыми. Все они размножались точно так же – почкованием, делением; о других, более совершенных, способах размножения я имел еще весьма смутное представление.
Я вернул книжку учительнице; она не заподозрила моего вероломства.
…Весной того года – года перелета Блерио через Ла-Манш – я добыл "Машину Времени" в одном переплете с "Волшебной лавкой". Потом "Невидимку", потом "Войну в воздухе".
Когда никто не видел, я лил тайные слезы: ведь "маленькое тельце Уины осталось там в лесу…". Ведь медленно, начиная с красноватой радужины, как фотонегатив, "проявлялось" тело альбиноса Гриффиyа, лежащего мертвым на свирепой земле собственнической Англии.
Как пришибленный, целыми часами вглядывался я в трагически медленный закат огромного тускло-красного солнца над Последним Морем Земли. И сейчас, как самое страшное видение Мира, мерещится мне в тяжелых волнах этого моря "нечто круглое, с футбольный мяч или чуть побольше, со свисающими щупальцами, передвигающееся резкими толчками" – последняя ставка жизни, проигранной уэллсовским человечеством…
Данте и ВергилийКак передать всю силу воздействия, оказанного Уэллсом на мое формирование как человека; наверное, не на одно мое?
Порою я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных битв нашего века, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса, иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас, тихих гимназистиков и "коммерсантиков" начала столетия, задохнулись бы, растерялись, сошли бы с рельсов, если бы не этот Поводырь по непредставимому.
Нет, конечно, – он не стал для нас ни вероучителем, ни глашатаем истины; совсем не то! Но кто его знает, как пережили бы юноши девятисотых годов кошмар первых газовых атак под Ипром или "на Базуре и Равке", если бы у них не было предупреждения – мрачных конусов клубящегося "черного дыма" там, в "Борьбе миров", над дорогой из Сансбери в Голлифорд.
Как смог бы мой рядовой человеческий мозг, не разрушившись, вместить Эйнштейнов парадокс времени, если бы Путешественник по Времени, много лет назад, не "взял Психолога за локоть" и не нажал бы его пальцем "маленький рычажок модели"…
"…Машинка закачалась, стала неясной. На миг она представилась нам тенью, вихорьком поблескивающего хрусталя и слоновой кости, и затем – исчезла, пропала… Филби пробормотал проклятие…"
А Путешественник? "Встав, он достал с камина жестянку с табаком и принялся набивать трубку…" Точна такая же жестянка "Кепстена" стояла на карнизе кафельной печки в кабинете моего отца; такая же трубка лежала на его столе.
И этой обыденностью трубок и жестянок Уэллс и впечатывал в наши души всю непредставимость своих четырехмерных неистовств.
Он не объяснял нам мир, – он приуготовлял нас к его невообразимости. Его Кейворы и Гриффины расчищали далеко впереди путь в наше сознание самым сумасшедшим гипотезам Планка и Бора, Дирака и Гейзенберга.
Его Спящий уже в десятых годах заставил нас сделать выбор: за "людей в черном и синем", против Острога и его цветных карателей, распевающих по пути к месту бойни "воинственные песни своего дикого предка Киплинга". Его алои и морлоки, с силой, доступной только образу, раскрыли нам бездну, зияющую в конце этого пути человечества, и доктор Моро предупредил о том, что будет происходить в отлично оборудованных медицинских "ревирах" Бухенвальда и Дахау.
Что спорить: о том же, во всеоружии точных данных науки об обществе, говорили нам иные, во сто раз более авторитетные, Учителя. Но они обращались прежде всего к нашему Разуму, а он взывал к Чувству. Мы видели в нем не ученого философа и социолога (мы рано разгадали в нем наивного социолога и слабого философа); он приходил к нам как Художник. Именно поэтому он и смог стать Вергилием для многих смущенных дантиков того огромного Ада, который назывался "началом двадцатого века".
Я вижу егоБыл январь девятьсот четырнадцатого. Мы с Димой Коломийцовым шли в Городскую думу за билетами на какой-то концерт или лекцию. Возле мехового магазина Мертенса… Нет, скорее – у магазина дорогого белья "Артюр", Невский, 23, – чего-то ожидала дюжина любопытных. Чуть поодаль ворковали два "мотора" – слово "автомобиль" было еще редким. Люди, вытягивая шеи, смотрели на дверь. Остановились и мы.
– Да графиня эта, Брасова! – сердито буркнул не нам – соседу хмурый енот в запотевшем пенсне. – Ну, морганатическая! Жена Михаила… Да уж до вечера не будет в лавке сидеть, и…
Он не договорил. Из магазина – несколько ступенек приступочкой; там и сейчас продают мужские рубашки – выпорхнула прелестная молодая женщина в маленькой шляпке, в вуалетке, поднятой на ее мех и еще чуть влажной от редкого снега, в чудовищно дорогой и нарядной шиншилловой жакетке. За ней – одна рука на палаше, в другой маленький пакетик – поспешал юный гвардейский офицер, корнет. Второй пакет – куда больший – на отлете, как святые дары, нес кланяющийся, улыбающийся то ли хозяин, то ли старший приказчик. Ах, как он был художественно упакован, этот августейший пакетик!
Они только сошли на панель, дверь магазина, легонько присвистнув (пневматика!), открылась вторично, и – я забыл про всех морганатических… Из двери вышел плотный, крепкий человек, конечно иностранец, нисколько не аристократ. Несомненный интеллектуал-плебей, как Пуанкаре, как Резерфорд, как многие. Его умное свежее лицо было довольно румяно: потомственный крикетист еще не успел подвянуть на злом солнце неимоверных фантазий. Аккуратно подстриженные усы лукаво шевелились, быстрые глаза, веселые и зоркие, оглядели сразу все кругом… Как я мог не узнать его? Я видел уже столько его портретов!
За его плечами показался долговязый юнец, тоже иностранец, потом двое или трое наших. Он задержался на верхней ступеньке и потянул в себя крепкий морозный воздух пресловутой "рашн уйнтэ" – русской зимы. С видимым удовольствием он посмотрел на лихачей – "Па-ади-берегись!", снег из-под копыт, фонарики в оглоблях, – летевших направо к Казанскому и налево – к Мойке, на резкий и внезапный солнечный свет из-за летучих облаков и, чему-то радостно засмеявшись, бросил несколько английских слов своим спутникам. Засмеялись и они: кто же знал, что только шесть месяцев осталось до роковой грани?
Потом все сели в "мотор" и уехали. И больше я его не видел никогда.
Во второй его приезд, осенью двадцатого, я воевал на польско-балаховичевском фронте, в Полесье. До нас не дошли известия о его встрече с Лениным: нам было не до Уэллсов.
Четырнадцать лет спустя он снова появился в Москве. Было похоже – фантазер из Истен-Глиба едет посмотреть, что выросло из замыслов того, кого он звучно и благожелательно – но как неверно! – окрестил "мечтателем из Кремля". Ну что же, он увидел: то, что ему казалось "грезами", превратилось в величайшие в мировой истории дела.
