– Вот и зря, – ответил великий математик, – пусть бы лучше решал задачи, которые могут быть решены. Их огромное множество, и пользы от этого будет гораздо больше.
А с Гельфандом общался мой американский приятель. Он и рассказал мне об одном разговоре с Израилем Моисеевичем. Гельфанд был не только великий математик, но и выдающийся профессор. На вопрос, как надо учить математике, он ответил:
– Обучение не сводится к тому, чтобы просто что-то втолковывать. Надо решать задачи. Не надо сразу пытаться все понять, нужно сформулировать какие-то задачи, достаточно интересные, и попробовать их решить. Так постепенно будете учиться правильно думать, находить выходы из каких-то ситуаций.
А разве не главное в жизни – научиться правильно думать?
Без еврея не обошлось
Смешная история случилась во время защиты моей докторской диссертации. В отзыве от Института математики СО АН был упомянут академик Виноградов, кажется, Иван Матвеевич, но не уверен. Он возглавлял Отделение математики АН СССР, был признанным специалистом в области теории чисел и очень не любил евреев. И вправду, разве можно смириться с тем, что среди выдающихся математиков они сплошняком. Помню, как я был удивлен, когда на защите кандидатской диссертации мой друг, аспирант Сергея Львовича Соболева, математика первой величины, получил два черных шара, хотя Сергей Львович назвал его работу незаурядной. Тогда академик Соболев не выдержал, вскочил с места и сказал, что он знает, почему эти черные шары, но он все равно будет гордиться тем, что его мама – еврейка.
Так вот Виноградов как-то обмолвился, что теория чисел никогда не будет иметь практических приложений. Профессор, зачитывавший отзыв, отступил от текста и пошутил, что академик Виноградов, должно быть, перевернулся в гробу, поскольку мы видим, что системы сравнений в остаточных классах явились удачной моделью, позволившей решить физическую задачу расшифровки интерферограмм. Большего он прилюдно сказать не мог, а лично мне после защиты добавил: «Бедный Виноградов! И тут опять без еврея не обошлось».
Думай сам
Когда я вышел из комсомольского возраста, мне предложили вступить в партию. Я был уже кандидатом наук, но еще младшим научным сотрудником. Секретарь парткома намекнул, что это может помочь карьере, хотя его меньше всего волновало желание мне помочь. Просто из райкома последовало указание увеличить число партийных научных сотрудников, так как сложилась ненормальная ситуация – в академическом институте большинство членов партийной организации составляют рабочие экспериментальной мастерской.
Что делать? Отказаться? Заподозрят в несогласии с политикой партии и правительства. А стать старшим научным сотрудником очень хочется. Принять предложение? Значит, согласиться с политикой партии и правительства. Не буду врать, я к тому времени еще не был противником системы, но в ответ на мой лепет, что система правильная, но люди дерьмовые, мои гораздо более проницательные друзья называли меня идиотом. Задним числом могу только признать их правоту.
За советом я пришел к мужу моей двоюродной сестры. Он с первого курса технического вуза ушел в артиллерийское училище, прошел войну, даже сподобился быть комендантом какого-то маленького немецкого городка. После победы не вернулся в технический вуз, а поступил в Ленинградский университет на исторический факультет. Говорит, захотелось разобраться, как живет человечество и почему возникают войны. После окончания университета возникла сильная обида. Молодых ребят, не нюхавших пороха, оставили в аспирантуре, а ему, с красным дипломом, члену партии сказали, что он уже вполне самостоятельный, сложившийся специалист, его не надо учить в аспирантуре, и отправили к черту на кулички – в Кемеровский педагогический институт.
Но знай нашего брата! Он стал и доктором наук, и профессором, и известным ученым в области истории культуры. Его основные труды – по советской культуре с 1917 по 1927 год. Этот период был выбран потому, что он, с одной стороны, насыщен интереснейшим материалом, с другой стороны, врать, конечно, надо, но не сильно.
Итак, я пришел к нему за советом.
– Знаешь, что я тебе скажу. Я бы на твоем месте этого не делал. Может, и получишь сиюминутную выгоду, которая единственная причина для этого шага, но стоит ли овчинка выделки? Думай сам.
Я подумал и не вступил. Огромная благодарность и низкий поклон тому, кто удержал меня от соблазна стать партийным.
Блядские сапоги
Когда нашим сыновьям-двойняшкам исполнилось по три года, мы их оформили в детский садик. С первого дня они начали активно осваивать великий и могучий. В домашних условиях их язык был не таким великим и не таким могучим. После первого дня в садике, подчеркиваю, после первого, веду мальчишек, держа за руки, домой, и Миша вдруг меня спрашивает:
– Папа, я еще долго буду носить эти блядские сапоги?
От неожиданности я проглотил язык, но что-то надо было отвечать, и пришлось вернуть язык на место.
– Сынок, сапоги, конечно, не очень. Они тебе достались от Ани (это их старшая сестра). Мы обязательно купим тебе новые сапоги.
Миша успокоился, а я нет. И на следующий день, приведя мальчишек в садик, рассказал воспитательнице эту историю, повторив много раз, что у меня нет никаких претензий и жалоб, а просто интересно, откуда появился этот новояз в еще непорочном детском лексиконе. Воспитательница Ася Григорьевна, хоть и старая дева, но очень добрая и умная, посмеялась и догадалась, откуда. Нянечка, которая раздевала детей после прогулки, долго не могла стянуть с Миши сапоги. Они были без молнии и с узким голенищем. Вот она и определила их коротко и самым исчерпывающим образом.
Хороший папа
Однажды наша дочь вдруг обращается к маме:
– Мама, можно, мы своего папу одолжим Асе Григорьевне?
Оказывается, в садике дети (шестилетние!) поинтересовались, почему у Аси Григорьевны нет своих детей. И та очень просто объяснила. Она стала спрашивать. – У тебя, Аня, хороший папа?
– Хороший.
– А у тебя, Таня?
– Хороший.
Спросив еще нескольких детей и получив те же ответы, Ася Григорьевна сказала:
– Вот видите, вы всех хороших пап разобрали, и мне не досталось.
Волейбол
Лет в одиннадцать – двенадцать наших мальчишек заприметил тренер по волейболу из детской спортивной школы и пригласил на тренировку. Владимир Дорофеевич оказался не только умелым тренером, но и хорошим педагогом. Ребята увлеклись и впоследствии стали неплохими волейболистами. Вряд ли я стал бы об этом писать, если бы не один случай.
Встречает меня однажды Владимир Дорофеевич и с хитрой такой улыбкой говорит:
– Юрий Наумыч, надо бы обратить внимание на воспитание сыновей.
– А что такое случилось, Владимир Дорофеич?
– В конце каждой тренировки мы обычно делимся для игры на две команды, и я попросил Мишу, как капитана, поделить ребят. И вдруг Миша говорит: «Давайте, сыграем... евреи против неевреев!» Я слегка оторопел, но согласился. Ребят было семь, и я восьмой. По одну сторону встали Миша с братом Сеней, Илюша и Рома, а по другую сторону три русских богатыря и я вместе с ними, чтобы было четверо на четверо. Про себя подумал – сейчас мы этим евреям покажем! Началась игра. Я смотрел на Мишу и видел, что для него ничего не существует, кроме этой игры. Он умело руководил своей командой. Он успевал во все уголки площадки, куда я отправлял мячи. Одолеть их не удалось.
– И как все закончилось?
– Я остановил игру при ничейном счете, чтобы не пострадала дружба народов.
– Это вы хорошо придумали, Владимир Дорофеич.
Во время соревнований я очень часто находился рядом с командой и слышал, как Дорофеич дает наставления перед игрой. Мише он всегда говорил:
– Миша, от тебя больше ничего не требуется, только сыграй, как евреи против неевреев!
Заветная десятка
Школа, в которой учились наши дети, была английской, и имела школу-побратима в американской Миннесоте. Каждый год на один месяц десять школьников из Америки приезжали к нам в Академгородок, а наши десять отправлялись в Миннесоту. При отборе десятки учитывались успеваемость, общественная работа, спортивные заслуги, уровень английского. По каждой позиции начислялись баллы, и по сумме определялось, кто заслуживает поездку в Америку.
Оба наших сына попали по баллам в заветную десятку. И тут началось. Как это так, из одной семьи двое! Меня просят отнестись с пониманием и выбрать одного из двух. Я, естественно, сделать этого не могу и предлагаю, если двоих из одной семьи нехорошо, отправить второго за свой счет. Не виноват же я в том, что оба парня достойны и заслуживают. Мне объясняют, что по договору американцы принимают только десять, и одиннадцать принять никак не могут.
Мальчишки пишут американским школьникам, которые уже побывали у нас и подружились с ними, что приехать сможет только один из них, второго могут взять только одиннадцатым. Из Америки приходит официальная бумага, что они в этот раз согласны принять одиннадцать. Ура! Казалось бы, дело сделано.
