Напротив, стебли гнулись, чтобы распрямиться, ударить. И тонкие края их впивались в кожу, раздирая её.
А над полем поднималось…
Нечто?
Пыль?
Тварь?
Оно было материальным, как пустынный вихрь, и столь же разрозненным. Плотным. И с каждым мгновением все более плотным. И когда Ирграм сунулся было в эту пыль, уже понимая, что опоздал, он с трудом сдержал крик боли.
Шкуру опалило.
Разодрало.
Сняло, как там, в воде. Он выкатился на траву, уже почти не замечая того, что полые стебли норовят проткнуть его, крутанулся и замер.
Нельзя.
Вперед нельзя.
Назад…
Рытвенник… где-то в стороне раздался отчаянный вой. А потом… потом стало тихо.
— Сволочь! — Ирграм и сам не понял, отчего стали вдруг безразличны собственные раны. Боль никуда не делась, как и осознание, что он, полагавший себя способным сладить со многими местными тварями, пред этой бессилен.
Но плохо было внутри.
В груди.
И жарко.
И хотелось убивать. Тварь… тварь-тварь-тварь.
Ирграм зарычал. А потом впился израненными руками в землю. Так просто он не позволит себя сожрать… и вовсе… он потянулся к пластине, и сила, в ней скопившаяся, устремилась сквозь Ирграма.
В землю.
По нитям, что вплетались в почве, пробираясь через корни. Глубже.
Ниже.
Туда, где было сердце или что там у нее заменяло сердце… вздрогнула земля под руками, просела, а потом еще глубже. И тварь там, внутри, дернулась, завизжала. Молчаливый крик её Ирграм ощутил всем телом. И ответил на него рыком. Силы из амулета уходили, а с ними и ярость, и гнев, и все-то то, что накопилось в душе.
По земле прошла трещина, словно рана, а потом сделалась глубже, и Ирграм провалился в нее, потом еще ниже… и еще… земля же с боков поднялась, все же тварь была огромна, пожалуй, он никогда еще не встречал настолько больших. Да что там, встречал, Ирграм и не слыхал о подобных.
А она была.
Там.
И теперь, очнувшись после первого его удара, сама устремилась навстречу, готовая сожрать наглеца. Ирграма опутали те самые нити, то ли корни, то ли еще что. Ткнулись в кожу.
И пробили её.
Он завопил от боли и дернулся, пытаясь вырваться, но понял, что не сумеет. Корни-нити стремительно прорастали, раздвигая плоть. И готовы были сожрать эту самую плоть.
Ирграм вдруг явственно осознал, что все.
Он умрет?
Даже если он не жил, он все равно умрет. Сейчас. Когда стал сильнее. Ловчее. Свободней. Когда достиг… да плевать, что ничего не достиг! Он жить хочет! Или хотя бы умереть так, чтобы и твари было плохо. И потому сделал единственное, что мог: раскрыл себя, позволяя силе амулета, выплеснуться вовне. И та пошла черною волной, ледяною по ощущениям.
И холод этой силы убрал боль.
Убрал страх.
И ярость.
Ирграм вдруг ощутил, как сознание его отделяется от тела. Он попытался было захватить это самое тело, удержать, но не сумел. И провалился в… никуда.
Правда сила, коснувшись твари, опалила и её.
И кажется, не только его сила, потому что следом он ощутил энергетический всплеск, но далекий, словно эхо. Эта, чужая уже сила, слилась с его собственной, точнее с той, что еще была в пластине, чтобы снова выплеснуться. И снова.
До края.
А потом эхом вернуться к нему же.
Кажется, силы было столько, что земля снова содрогнулась, пошла мелкой рябью и осела. Ирграм слышал и её, и агонию твари, которая рвалась, но не способна была и шевельнуться. Только корни-нити, чем бы ни были они, раздирали плоть земли.
И он провалился глубже.
А потом еще глубже…
И кажется, все-таки прекратил существование. Последнее, что он сумел — сделать вдох. Правда, вдохнул он уже землю, но… разве это важно?
Ничуть.
Больно не было.
Совсем.
И все-таки он не издох.
Больно.
Больно было. Опять.
Боль может быть разной. Это Ирграм еще тогда понял, когда впервые оступился. Теперь, конечно, он понимает, что не так велик был его проступок, что и проступка, скорее всего, не было вовсе. Просто… каждый должен знать свое место.
Особенно тот, кого взяли в дом с улицы.
И тот, кто уверен, что ждет его великое будущее. Что он умен, силен и талантлив… да, таких надо воспитывать. Заставлять ошибаться. И наказывать за эти вот ошибки.
Тогда Ирграму казалось, что он умрет.
Не выдержит этой вот всепоглощающей боли. Или сойдет с ума. Или… зря. В доме Ульграх наставники знали свое дело. И никто не стал бы без нужды расходовать ценный материал.
А Ирграм представлял ценность.
Какую-то.
Но тогда… тогда… глупый.
Мысли путаются. Это от боли. И потому что снова смешалось вчера и сегодня. И ему приходится делать усилие, чтобы удержаться в сознании.
А сознание…
Где?
В теле?
Тела не было. Точнее было, но… иное? Надо… сосредоточиться. Его ведь учили работать с болью. Работать через боль. Работать, когда разум кричит и остается одно желание — упасть и молить о пощаде. Или просто лечь.
Нельзя.
Если поддаться, боли не станет меньше. Наоборот. Наставники рода Ульграх знают…
Их нет больше.
Издохли.
Одному Ирграм сам свернул шею. И был счастлив. Да, да… совершенно счастлив. Проступки ведь разные случаются… у всех.
Надо сосредоточиться.
Боль?
Она многообразна. Ярка. Но её можно сдвинуть усилием воли. Отсечь от себя. Надо понять, что с его телом… на краю где-то мелькнула вереница цифр, смысл которых ускользал.
Ирграм и от них отрешился.
Он сосредоточился на том, чтобы понять, где находится, если уж жив. Дышать… он не дышал. Ощутить биение сердца, пусть и слабого, тоже не получалось.
Руки?
Ноги?
Тоже нет. Ему перебило хребет? Если так, то погано. Очень. Лучше уж быстрая смерть, чем просто лежать. С другой стороны, новое тело показало себя на диво выносливым. А потому вполне возможно, что оно восстановится.
Если не сожрут раньше.
Нет. Надо все-таки сосредоточиться. Он ведь ощущает боль? И кажется, что всей поверхностью, но… тогда дело не в хребте. Перебитый, он бы лишил Ирграма чувствительности вовсе. Значит, что-то иное.
Что?
Он провалился.
Засыпало?
Нет, тогда бы Ирграм ощутил тяжесть. А он её не чувствует. Наоборот, его тело позволяет ему воспринимать… пространство?
Именно.
Ощущение было новым.
И значит, дело не в теле… а в чем? Он воспринимал себя… облаком? Не хватало… что произошло? Что-то такое, что напрочь изменило саму суть Ирграма? Если так, то… то стоит успокоиться. Боль отступала. Она отходила, что вода во время отлива. И на смену ей приходило ощущения. Новые.
Тепло.
Холод.
Разница температур слева и справа.
Вибрации, проходящие сквозь Ирграма, довольно неприятные, но в то же время ясные. Запахи, которые воспринимались отнюдь не носом, скорее уж разум привычно интерпретировал появление этих вот веществ, как запахи.
Гарь.
Земля.
Ассоциации возникали.
Гниль. Разложение. Ирграм потянулся в сторону этого, манящего запаха. И тело двинулось. Не рука, не нога, а все его… или не его?
Главное, он обнял источник этого запаха, приник к нему. И поглотил?
Он?
Он попытался сформировать… глаза?
И у него получилось. Правда, картинка вышла кривоватой, какой-то зернистой, будто смотрит Ирграм через толстое, не лучшего отлива, стекло. Впрочем, стоило сосредоточиться чуть больше, и картинка обрела четкость. Некоторую. Ей мешала пыль, повисшая… где-то повисшая.
Но все же…
Не увидеть существо, скорчившееся на дне пещеры, он не мог. Оно было изломано, уродливо и с оползшей кусками шкурой, которая свисала бледными лохмотьями. Впрочем, эти лохмотья соединялись с иными, с останками одежды.
По ней Ирграм себя и узнал.
Это… он?
Крупная голова, тонкая шея. Несуразные по размеру руки и ноги. Спина выгнута горбом. Часть грудной клетки пробита. И серый туман ввинчивается в эту пробоину.
Так.
Если все так, то он, Ирграм, умер? Физически.
Но остался жив?
Он сохранил память. Разум. Во всяком случае, насколько он сам способен о том судить. Как подобное возможно? Или выходит, что, использовав пластину амулета, он каким-то образом переместил свой разум из угасающего тела в… новое?
Твари?
Той твари, которая скрывалась под землей и была… чем-то?
Он сел бы, если бы мог. Безумие. С другой стороны, умереть и вернуться — тоже безумие. Как и все то, что происходило с ним.
Ирграм затряс бы головой, но головы не было.
Или…
Его
