сейчас. И волей-неволей Добряков просыпается.
3.
Вздрогнув от привидевшегося во сне кошмара, Добряков ошалело раскрыл
глаза и рукой поискал будильник на прикроватном столике. Нащупал, поднес
к лицу, в слабо брезжившем рассвете едва различил стрелки на циферблате.
Четверть пятого. Как всегда! И на что он стался тогда, будильник этот?
Добряков в сердцах отшвырнул часы в сторону – они ударились о радиатор
отопления и со стеклянным звоном рассыпались по паркетной доске.
«Мать твою разэдак!» - выругался он и попытался приподняться в кровати.
Получалось это с трудом: все тело разламывалось, гудело, казалось, каждая
его часть жила сама по себе, не в ладах с другими. Он попробовал сбросить
30
одеяло, но рука почему-то ухватилась за простыню, и, как он ни старался
раскрыться, выходило, что все больше закутывался. Высунув наконец одну
ногу наружу, он резкими движениями стал помогать рукам, но запутался
окончательно и в изнеможении откинулся на спину. Холодный пот пробрал
его от макушки до пяток. Он повернул голову и ткнулся лицом в подушку,
чтобы стереть проступившие капли, но подушка оказалась насквозь мокрой и
помогла плохо.
«Что это, неужто я во сне потел? – задал он себе вопрос, постоянно
задаваемый в таких случаях и в который раз, как впервые, подивился
сделанному открытию: – Да, хоть отжимай!.. Холод какой, продирает до
костей… Я сейчас подохну, наверно…»
Он лихорадочно дрожал, снова кутаясь в одеяло и каждой клеточкой тела
ощущая, как весь покрывается мелкими, как бисер, пупырышками. Вздумал
было притянуть на одеяло лежавший в ногах плед, но понял, что не сумеет, да
и высовываться вовсе не хотелось. Однако это становилось невыносимо.
Нужно было что-то предпринять.
Самое скверное, что с вечера не оставил ни капли пива. В его теперешнем
состоянии ему хватило бы стакана живительной влаги, чтобы не сойти с ума.
Но не оставалось, он знал это, ни единой капли.
«Сволочь! Бестолочь! Идиот! И если бы в первый раз! Кретин!» - не жалел он
для себя самых жестоких ругательств, прекрасно понимая, однако, что и
ругательства эти – далеко не выход. Выход был один, только один. Для этого
нужно было суметь подняться, совершить практически невыполнимую
работу – одеться, выйти из квартиры и преодолеть мучительнейшие триста
метров до ночного гастронома. Но именно подняться и одеться было сейчас
для него совершенно невозможно.
И тут он вспомнил про снотворное. Где-то в аптечном ящичке серванта
наверняка оставалось несколько таблеток. Превозмогая озноб, Добряков
31
выпростал ноги из-под одеяла и долго шарил по полу, пытаясь попасть в
тапочки. Потом плюнул и, удерживая на себе одеяло, резко поднялся и
шагнул к серванту. Но не почувствовал, что одна нога все же нашарила
тапочек, правда, обулась в него не совсем правильно – угодила пальцами в
задник. И когда Добряков шагнул этой ногой, тапочек, потащившись следом, уперся в толстый ворс ковра и застрял в нем. Другой шаг, третий - и Добряков
потерял равновесие и растянулся на полу в полный рост. Пропотевшее одеяло
накрыло его с головой. Пытаясь высвободиться, он барахтался, матерился и
встал в конец обессилевшим. Смахнув со лба крупные градины пота, он
выдвинул ящик и непослушными руками стал разгребать лекарства. Вот он,
заветный флакончик. Откупорив его, увидел на донышке четыре таблетки.
Трясущимися руками попытался подцепить одну и не смог. Тогда высыпал
все на ладонь и слизнул, сколько получилось. Получилось две. «Ладно, чтоб
наверняка», - решил он и поплелся на кухню запивать.
Двойная доза снотворного подействовало быстро, и вскоре Добряков снова
провалился глубокий сон без грез.
Зато и проснулся почти исцеленным. Нельзя сказать, как огурчик, но все
равно достаточно свежим. В голове, правда, еще звенели отголоски
утихнувшей боли, но хорошо уже то, что проклятой менжи как не бывало.
Знал тем не менее: она не ушла совсем, лишь затаилась, схоронилась в
отягченном похмельем мозгу, а потому, чтобы окончательно от нее
избавиться, выбрал наивернейший способ: залить ее литром-другим. Да-да, этим вот немногим, а не то, не ровен час, она, окаянная, снова взовьется и, взбодренная перебором, сведет на нет все усилия многотрудного утра. Это уж
как пить дать: переборщишь - и считай, что все старания псу под хвост, снова
ложись и помирай. Сейчас, на мало-мальски свежую голову, Добряков
решительно настроился покончить с пьянкой. Раз и навсегда. Вот только
залить все минувшее, забыть напрочь, навсегда…
32
Бодро насвистывая, встал, оделся, увидел разбитый будильник и, махнув
рукой, запихнул осколки в угол. «Обойдусь пока без времени, - решил он. –
Ни к чему мне оно пока. Вот завяжу, устроюсь на работу, начну новую жизнь, тогда…»
Что случится тогда, Добряков и сам отчетливо не представлял, тем паче, что
на своем веку начинал новую жизнь раз, наверное, двадцать, даже счет
потерял этим попыткам. В первый раз это случилось вскоре после
выпускного бала в школе, когда, промучившись несколько дней после
выпитого с одноклассниками ящика скверного портвейна, твердо положил
никогда в жизни в рот этой гадости не брать. Тогда сделать это было совсем
не трудно. Но впоследствии с каждым разом принудить себя к здоровому
образу жизни становилось все труднее.
Следующее похмелье, уже куда более тягостное и длительное, Добряков
испытал много позже, в Афганистане, куда был направлен по окончании
Новосибирского военного училища. Молоденький лейтенант так живо к
сердцу принял гибель лучшего друга, что не нашел иного способа прийти в
себя, как уйти в запой. В военной обстановке начальство на многое
закрывало глаза, но тот прокол командира взвода вывел из себя даже самых
терпеливых. Чтобы загладить вину и предотвратить нависшее над ним
суровое наказание, Добряков напросился в опасный рейд, успешное
выполнил боевое задание, а вдобавок ко всему получил Красную Звезду на
грудь. И долгие семь лет о пьянке даже не вспоминал.
Уволенный из армии по «собственному желанию» (под такой формулировкой
завуалировали реальную причину, которой, памятуя недавние заслуги
офицера, не захотели дать хода), он женился на москвичке, переехал в
столицу и устроился охранником в одно из частных коммерческих
предприятий, которые тогда росли, как на дрожжах. Завелись легкие деньги, выросли аппетиты, появился вкус к роскошной жизни. Участившиеся
33
дружеские попойки с коллегами привели Добрякова на койку
наркологической больницы. Он провел там полтора томительных месяца, а
когда выписался, жена подала на развод. Он ее ничуть не винил, прекрасно
понимая, что не оправдал ее надежд и пошел в жизни по линии наименьшего
сопротивления, тогда как она всегда ценила людей целеустремленных и
пробивных. Добряков и сам не знал, любил ли он ее всем сердцем, однако ее
второй брак с дипломатическим работником и отъезд вместе с дочерью в
Италию настолько поразил его, что он снова запил – покрепче прежнего.
Вывести его из этого состояния, исцелить от мучительных переживаний
могла только, он это прекрасно понимал, новая любовь. И он не преминул
влюбиться. Потом вскоре женился во второй раз – скоропалительно,
необдуманно, как с головой в омут. Он по сути и покончил с собой – с собой
прежним, неприкаянным - и в который раз решил начать новую жизнь.
«Сейчас уж точно заживу по-новому», - тешился он надеждами. Для начала
вложил все свои накопления, заработанные в охранном предприятии, в
покупку квартиры в новостройке, куда хотел привести жену. Однако его новая
избранница, единственная дочь известного профессора, с детства любила
комфорт и представить не могла, как можно жить так далеко от центра.
Поначалу она сетовала на то, что в новой квартире нет телефона. Когда
телефон провели, она стала жаловаться на отсутствие поблизости станции
метро, хотя при необходимости всегда пользовалась роскошным отцовским
«бентли». Прожив в квартире мужа полгода, жена заявила, что не может
обитать в такой «норе», и вернулась под родительский кров. А у Добрякова
отныне бывала только наездами, от случая к случаю – по выходным и на
праздники. «Ничего страшного, - убеждала она мужа, - сейчас многие так
живут. И вообще гостевой брак – это так современно, по-европейски. Ты
разве не находишь?»
Добряков находил, но сам все больше и больше отвыкал от жены. Она,
видимо, это почувствовала, а может быть, ей самой так было удобнее. Так
34
или иначе, но в один прекрасный день она позвонила и сказала, что больше к
