И в тот же миг мою гортань сковало холодом – будто в горло забили глыбу льда. Я ещё мог дышать, но вот на звуки был более не способен. Даже мычать и то не мог. Что же это за такое заклятье? Александр Кузьмич про него не рассказывал.
– Что касается тебя, – носком домашней туфли Харальд слегка пнул голову Викентия, – то вон с глаз моих! Отныне всякий съеденный блин превратится у тебя в желудке… во что же он превратится? Ну, пожалуй, в каплю расплавленного свинца… Приятного тебе аппетита. А что касается пышнотелых купчих… лучше бы тебе в них ничего не совать… потому что не вынешь, ни магия не поможет, ни лекаря… И быть посему, пока не сниму кару. Годик так попрыгаешь, а дальше посмотрим. Всё, утомил! Кыш!
И точно ветром выдуло Викентия из кабинета.
– Ты хоть сам понимаешь, что натворил? – печально спросил Харальд, остановившись в шаге от меня.
Я понимал. Но разве можно было предположить, что Светлая целительница Марья Глебовна окажется такой дурой? Всю ночь она маялась, а едва зазвонили к утрене, побежала в ближайшую церковь каяться. Что поддалась она бесовскому искушению, впала в исступление ума и непонятным ей самой образом сотворила волшбу, спасла ребятёночка. Что приходил к ней человек тёмный, страшный и рассказал про тайное сообщество чародеев, к которому её и причислил, «рехистранцию поставил». И, дескать, столь сильно стоит за этих колдунов чёрт, что и крестное знамение на них не действует. И в тех великих грехах приносит она покаяние, просит себе епитимью построже…
Ну и что же сделал выслушавший её исповедь отец Никанор? Правильно, написал бумагу в Тайную экспедицию, что, дескать, такого-то дня мещанка Журова рассказала на духу, мол, в столице образовалось тайное общество чернокнижников, которые, вполне вероятно, могут злоумышлять и на августейшую особу… о чём, согласно духовному регламенту, он, иерей Никанор, обязан известить кого надо.
А за Тайной экспедицией, между прочим, приглядывает и наша родимая Инквизиция. Донос иерея Никанора, конечно, похерили, но вот скандал получился изрядный. Досталось всем. Светлым – за то, что не распознали вовремя потенциальную Иную, нам – за то, что допустили разглашение тайны. Не первое, конечно, разглашение и не последнее, но каждый случай – неприятный донельзя.
Конечно, в итоге сделали всё, что следовало. Иерею Никанору подчистили память, Марью Глебовну забрали Светлые и сейчас, видимо, вгоняют ей ума. А Харальд, соответственно, вгоняет ума мне.
– Знаешь, что я с тобой сделаю? – прищурился глава нашего Дозора. – А пожалуй, ничего. Сейчас выйдешь отсюда как бы не наказанный. Только не думай, что я тебя простил. Нет, любезнейший, твоё наказание само свершится… долго тебе все наши эту Марью Глебовну поминать будут. А что вышел сухим из воды, не получил наравне с Викентием, – это самое неприятное. Тебе ж завидовать начнут… любимчиком моим сочтут… Весёлая у тебя отныне в нашем Дозоре жизнь наступит.
И он был совершенно прав. Наступила.
Глава 6
– Ну, вот и пришли, – возвестил дядя Яник. – Врата к Скудельниковым как раз в огород выводят. Выходим в Сумраке, оттуда и смотрим. Круг Невнимания нам сейчас ни к чему, сейчас мы только наблюдаем, но ничего не делаем.
Огород выглядел не очень. Понятно, конец марта, самое поганое время. Снег не всюду ещё сошёл, хотя весна в этом году была ранней. Провалившиеся внутрь себя сугробы поблёскивали чёрной, омерзительной даже на вид корочкой. Комья перекопанной по осени земли пронзительно пахли… прямо как парой недель раньше, на кладбище. С этим запахом смешивался горьковатый дым от топившихся печей. Высокие яблони вдалеке перечёркивали своими голыми ветками мутное, ватное небо. Ненавижу весну.
– Красотами любуешься? – хихикнул дядюшка. – Не задерживайся, нам в дом пора. Посмотришь, с чем работать придётся.
Дом был как дом… как обычный дворянский дом, не шибко богатый, но и не лачуга однодворца. Стены обтянуты бирюзовым ситцем, мебель под стать той, что у дядюшки в рабочем кабинете, – чуть ли не вековой давности. В гостиной круглый стол, даже пара картин на стенах… натюрморт с яблоками в вазе и пейзаж с рекой на закате.
– Тут ничего интересного, – заметил дядя Яник. – Пойдём-ка в людскую, там сейчас наш Алёшка, чую.
В людской, обширной и довольно чистой, с полатями вдоль стен, все и обнаружились – кроме разве что главы семейства, секунд-майора Терентия Львовича. За него была барыня Прасковья Михайловна.
Несмотря на почтенный возраст – середина шестого десятка, – старухой та не выглядела. Лицо гладкое, волосы под простецким голубым платком густые, тёмные, без намёка на седину. Руки скорее под стать крестьянке, чем изнеженной городской даме, – пальцы короткие, толстые и самую малость волосатые, точно гусеницы.
Барыня занималась обыденным, но немаловажным делом – секла своих дворовых. Суббота же! Посреди людской стояла широкая, некрашеная деревянная скамья, рядом, в дубовой кадке, ждали своего часа распаренные кипятком берёзовые розги. Садовник Трофим как раз вынул несколько, стряхнул капли на дощатый пол.
Остальные толпились в трёх шагах от скамьи, на которую, кряхтя, укладывалась пышнотелая кухарка Настасья. Барыня решила начать с неё.
– Галантное обхождение – дам пропускать вперёд, – шутливо произнёс дядя Яник, пока барыня самолично задирала кухарке подол.
Я поглядел, как тут синий мох. Растёт, ползучий, хищно шевелятся его безобидные на самом деле ворсинки, тянутся к людскому страху и боли. Но не сказать, чтобы мха тут были целые заросли. Видно, дворовые к такому давно привыкли, настоящего ужаса – как, скажем, при встрече с упырём или следователем из нашей Экспедиции – не ощущал никто.
– Видишь, Андрей, – пояснил дядюшка, – Прасковья Михайловна хозяйство ведёт отменно. Супруг, Терентий Львович, ей не помощник по причине пагубной страсти. Его потому сейчас тут и нет, что отлёживается в спальне – вчера в трактире на Никольской опять превысил всякую меру. Это подробность важная, тебе, может, в деле пригодится. Так что барыня, как видишь, одна управляется. Но управляется замечательно. Бережлива, аккуратна, чистоту соблюдает даже сверх необходимого. Всё у неё учтено, никакая вещь даром не пропадёт, всякая работа спорится. А как она солит огурцы! Таких огурцов, Андрей свет Галактионыч, ты нигде более не найдёшь! Мой тебе совет – огурцы покупай только у Прасковьи Михайловны!
По нему даже и не поймёшь, издевается ли, невинно ли шутит – или всерьёз обо мне заботится, чтобы внучатый племянничек не остался без самолучших огурцов.
– Суровая особа, – хмыкнул я. – У нас в Чернополье такого не водилось. Если мужик всерьёз проштрафился, запил горькую, к примеру, оброк не заплатил, церковную службу из раза в раз пропускал, батюшка его, конечно, посылал на конюшню. Но вот чтобы всех, да каждую субботу, – ему бы такое и в голову не пришло.
– Ну и сам помнишь, чем кончилось, – не щадя моих чувств, возразил дядюшка. – Крепостных людей нужно в кулаке держать, чтобы у них и малейшей мысли о неповиновении не возникло. Вот Прасковья Михайловна это понимает. Не умом – особого ума там, прямо скажем, нет, – но всем нутром своим. Потому и сечёт дворовых неукоснительно. И те, между прочим, обиды на неё не держат. Она строга, но и справедлива. Кормит их отменно, одевает сообразно погоде, а ежели заболеют – сама их лечит всякими травками.
– Неужто ведьма? – глупо пошутил я. Глупо, потому что по цветку её души сразу было видно: ни малейших задатков Иной там нет. Человеческое в ней всё, слишком человеческое.
– Она – нет, – деловито пояснил дядюшка, – а вот бабка её, Агафья, ведьмой как раз была. Слабенькой, шестой ранг. В Дозоре не служила, мирную жизнь вела, мужа рано схоронила, ну а когда внучка малость подросла, то стала учить её травяному искусству. Но силу свою передать ей не смогла, не способна к тому Прасковья. Очень Агафья, говорят, переживала по сему поводу.
Впрочем, слушал я его вполуха, потому что внимательно разглядывал дворовых – и прежде всего того, над кем надлежало мне потрудиться. То есть Алёшку.
Роста он для своих лет был среднего, на вид – обычный мальчишка. Худой, но не тощий, а жилистый… в точности как и я сам. Лицо малость конопатое, глаза серые с прозеленью, а прямые, отросшие чуть ли не до глаз волосы – нечто среднее между соломенными и рыжими. Слегка лопоух и, должно быть, стыдится этого. Я бы в его возрасте точно стыдился. Одет в добротную рубаху из некрашеной холстины и такие же штаны. Но босиком… видать, бережёт барыня обувь, велит дворовым в доме её снимать. Что ж, полы чистые, печи протоплены…
Гораздо интереснее Алёшкиной внешности оказался цветок его души. Ярко светились в нём лиловый страх, жёлтая тревога, малиновое любопытство… но обычный цветок, человеческий. Ровные лепестки, гладкие, нет тех длинных щупальцев, тех острых лучиков, что присущи цветкам Иных. И как же сие понимать?
