Его швыряло по комнате как щепку в водовороте. Он натыкался на мебель и кричал все громче.
— Дарби Мак-Гроу! — кричал он. — Дарби Мак-Гроу, налей мне рому! Он кричал это на разные голоса, с подвываньем и уханьем, от которых мороз шел по коже. В паузах он хохотал и требовал, чтобы Стеблицкий угадал, откуда эта реплика, а затем опять начинал орать.
Олег Петрович был в ужасе. Вопли, обращенные к загадочному Дарби, разносились по всему дому. Когда Барский временно переместился на кухню, Стеблицкий решил бежать. Но тут в коридоре зазвонил телефон.
— Дома, — с отвращением сказала в трубку жена. — Слышите — орет? Да. Разумеется. Сами
говорите!.. Она демонстративно бросила трубку на тумбочку и удалилась в комнату, где уселась перед телевизором, окутавшись облаком табачного дыма. Когда подуставший Барский нетвердыми шагами вернулся из кухни, она уничтожающе бросила ему через плечо:
— Возьми трубку, урод! Барский беззлобно ухмыльнулся и взял трубку изящно — двумя пальчиками. — Ал-ле! — пропел он жеманно, играя бедрами. Даже через галдежь телевизора Стеблицкий слышал, как сотрясается мембрана телефона.
—Подумаешь! —гордо сказал Барский беснующейся мембране. —Подавитесь вашим лапсердаком!
Он уронил трубку на пол и вращательными движениями выпростался из пиджака. Затем, путаясь в штанинах и хватаясь за стены, он снял брюки. Оставив одеяние у порога, Барский в трусах и рубашке явился народу.
Стеблицкий поразился —ничего похожего на щеголеватого южного красавца —перед ним был стандартный, потрепанный и даже лысеющий мужчина: воспаленные глаза, запекшиеся губы, морщины, и прочая, и прочая, и прочая...
— Ты, засранка, — грустно сказал Барский. — Я устал взывать к теням минувшего... Ты наконец дашь нам рому?
Не оборачиваясь (“не повернув головы кочан” —услужливо протикал в мозгу Стеблицкого цитатный механизм), жена привычно и смачно выразилась.
Барский заговорщицки подмигнул и, собрав последние силы для магического пасса, нараспев произнес:
--- Чтоб ты превратилась в жабу!
Стеблицкий пережил секунду ужаса, съежился и закрыл глаза. И — ничего не произошло.
Барский поморгал, развел руками и обессиленно повалился на кровать.
—Чудеса окончились, друг! —извиняющимся тоном сказал он Стеблицкому. —Ты уж не обижайся, а я спать буду...
Несколько мучительных секунд в попытке повернуть рычажок дверного замка — и все, Олег Петрович ушел, ушел навсегда.
...сука!”. Взгляд через плечо. “Боже! Землист, небрит и настигает!”. Ни о каком повороте кругом думать более не приходилось. Стеблицкий покатился по раскисшей тропе —прочь, прочь! К людям, к патрульной машине!
Бутус выругался —добыча уходила. Сгоряча он не оценил диспозицию и вошел в толпу слепо и неумолимо, как марафонец на раскаленном финише, где уже не существует ничего — ни блицев, ни рефери, ни болельщиков — одна голая победа.
Олег Петрович вбежал в толпу иначе —как заяц в кустарник, ища спасительную ямку или, например, сень.
Ямка, точно, была. Была целая траншея, вырытая поперек дороги небольшим экскаватором, который, остывая, стоял тут же. С ковша его осыпалась свежая земляная
крошка. Экскаваторщик, нестарый и крепкий мужчина курил, глядя поверх голов в никуда. У него было простое и мрачное русское лицо —лицо человека в сотый раз открывшего закон бутерброда.
Хозяин двора, затеявший на зиму глядя тянуть на свои шесть соток живительную воду, скопивший по инстанциям кучу непростых справок, сотворивший из ничего дефицитные трубы, сговорившийся за приличную сумму с левым экскаватором, но явно недооценивший какую-то скверную фазу Луны, стоял теперь в центре толпы и в центре внимания, даже не пытаясь отвечать на вопросы угрюмого милиционера, у которого сложившаяся ситуация вызывала острое желание чудесным образом в пять минут выйти в отставку, улететь за тысячу километров в родную Сибирь, вдохнуть дым лесного костра у далекого-далекого таежного озера, выпить водки, захлебав свежей ухой, и, разомлев, сказать мужикам-корешам-сибирякам: “Да-а, а вот был у меня случай...”.
Потому что в траншее лежал труп. Был он присыпан землей и немного попорчен экскаваторным ковшом, но, например, Стеблицкий узнал его мгновенно. Собственно, тот выглядел ненамного хуже, чем в жизни, и, казалось, что вот сейчас он сядет, откашляется, найдет мутным взглядом Стеблицкого и потребует стольник.
Несмотря на отдых, Олег Петрович поймал себя на странной мысли —оказывается, заклейменные проклятьем люди проваливаются отнюдь не в преисподнюю, а на довольно незначительную глубину, поскольку канава была не глубже метра.
Местные старушки, ахая и охая на все лады, гадали над результатом раскопок. А более всех бесновался сосед —краснорожий мужик в полувоенном бушлате, который обнаружил в траншее свои, сгинувшие неделю назад, кирпичи, безжалостно искрошенные теперь стальным конем. Он страшно и нецензурно кричал, не стесняясь власти, и с каждой минутой бессовестно завышал сумму ущерба. Милиционер морщился на его крики, кирпичом не интересовался вовсе, а более упирал на труп. Труп же признавать никто упорно не хотел, хотя на место происшествия стекалось все больше народу, мужская половина которого склонялась к тому, что кирпича, конечно, жальче.
Бутус мог бы отчасти удовлетворить любознательность ностальгирующего милиционера, потому что без труда опознал в покойнике бедолагу Мыса. Мог, но не захотел. И вообще почувствовал себя так грустно, что, потоптавшись с минуту на свежей, пахнущей смертью земле, ретировался, забыв даже и о кролике в замшевой куртке. Он пошел в город, спиной к закату, подставив ветру свое немытое озлобленное лицо, пытаясь отогнать тошноту, волосатым шаром подкатившую под кадык.
Олег Петрович не заметил ухода своего врага. Он был потрясен —в реальности происходящего уже нельзя было сомневаться. Это вам не сладкие птицы юга! В катавасию вмешались официальные лица —они составят протокол с подписями и гербовой печатью, они раскрутят должностную карусель... они пустят по следу собак... ручные кандалы... арестантские роты... вот и собака, кстати, лежит, окоченевшая как камень... и мертвое тело... и вот он, свидетель... или соучастник?!
Олег Петрович медленно отступил от ямы. Рот его был полон слюны. Он повернулся и пошел, пошел, пошел, ускоряя шаги, а в такт шагам шарахались в черепной коробке укоризненные строки: “безобразен труп ужасный”, “прибежали в избу дети... тятя, тятя, наши сети...”, и он почти уже бежал, а слова перемешивались в голове и трещали как сушеный горох —казалось, тарахтенье это разносится по всей округе, предупреждая -идет прокаженный!
Олег Петрович не запомнил, как добрался до дома. Упав на тахту, он свернулся эмбрионом и забылся тяжким сном.
И во сне к нему в избу вбежали дети, его бессчисленные ученики. С испуганными лицами они кричали: “тятя, тятя!”. Почему-то все они были в школьной форме его детства —в суконных перепоясанных гимнастерках с мелкими пузатыми пуговками из желтого металла, с бляхами на ремнях и в фуражках с гербом. Они кричали, что кто-то несет мертвеца. И точно — в дверь кто-то вошел. Олег Петрович (тоже почему-то в школьной форме) вскочил взволнованно —на пороге стоял поэт Пушкин с черным лицом в бакенбардах, но в белом костюме южного джентльмена —и на руках он молча держал тело, щедро припудренное, перепачканное землей.
— Я не я, и лошадь не моя! — серьезно сказал Стеблицкий.
А дети закричали. И он закричал вместе с ними.
5.
Кто, ну, кто воспоет эти бледные немощные ноги мужчины, разменявшего пятый десяток? Эти дряблые ноги, желеобразные, декорированные домашними трусами в цветочек? Да никто. Даже Брюсов, упокой его душу, не попросит поскорее закрыть их, бледных.
Да и как их закрыть, когда надо вставать, включаться, двигаться неуклонным осточертевшим маршрутом, который предначертан рядом министерств и ведомств, а, возможно, и самим генетическим кодом. А так и просится на эту гусиную интеллигентскую кожицу блатная сентенция: “Они устали”.
Бедный Стеблицкий, измученный видениями, не сразу понял, что нынче воскресенье. Он сидел, нахохлившись, на постели, опустив бледные ноги на пол, и смотрел на них — как бы со стороны. Со стороны они выглядели уставшими и даже чужими. С трудом верилось, что эти чужие ноги куда-либо еще пойдут и уж тем более понесут на себе всего Стеблицкого.
А между тем воскресенье вползало в окна безмятежным жемчужным светом, извлекая из сумерек устойчивые приметы реальности —полудохлый кактус на подоконнике, пустые стулья, ритмичный узор на обоях и живописные складки холостяцкой постели. Олег Петрович вдруг понял — точно, воскресенье.
И стало полегче. Он снова обрел ноги —в ласковых рассветных лучах они даже будто порозовели слегка и тоже обрели хозяина, подняли смиренно и понесли в туалет.
