— И ты, гад, туда же?!
Поэтому они всегда при мне сворачивали разговоры на свою излюбленную тему — на 12 или 15 сантиметров закапывать эти самые луковицы, и какая температура должна быть в подвале, когда их выращиваешь (почему-то там должно было быть обязательно холодно)... Я и до сих пор не могу реагировать спокойно, когда в очередной раз в газете “Правда” читаю про то, что “Чубайс тюльпаны продавал”. Заявляю документально: тюльпаны не продавал. Из идеологических соображений. Категорически.
Одним словом, в “дореволюционную” эпоху вопрос приватизации в силу целого ряда причин меня абсолютно не волновал. Когда же пришлось работать в Ленгорисполкоме, приватизация задела меня, можно сказать, по касательной. Дело в том, что перед нами тогда стояли важнейшие вопросы по жизнеобеспечению города, которые следовало решать в срочном порядке: на дворе была настоящая разруха. Поэтому когда в Питере заговорили о реальной приватизации, нам было, в общем-то, не до нее. Закон о приватизации принялся писать все тот же Петя Филиппов. А мы с ним тогда сильно разругались из-за свободной экономической зоны, и он меня не особенно просил помогать. Да мне и не до того было. Я знал: там, где Петя, никакой советской дури не будет. Пара человек из; моей команды — Миша Дмитриев с Мишей Киселевым — временами участвовали в работе над законом. Но чтобы капитально впрягать ребят в это дело, отрывать ресурсы от более насущных задач — этого не хотелось.
В исполкоме же приватизацией занимался Дима Васильев. Он был заведующим соответствующего отдела и тащил на себе основной груз работы: списки приватизируемых предприятий, первые аукционы... Команда в целом активно подключалась в том случае, когда надо было принимать решения по каким-то концептуальным вопросам. Помню, бурные дискуссии велись по поводу необходимости проведения конкурсов. В конце концов приговорили: конкурс, и только конкурс! Но — низкая стартовая цена.
Все основы той самой приватизации, которую потом стали называть малой, закладывались там, в Питере. Там же предпринимались многочисленные попытки выработать какую-то схему расчета так называемой объективно обоснованной цены приватизируемого имущества. Убедились по жизни: никакой “объективно обоснованной” быть не может. Полная схоластика. Абсолютная ерунда. Неработоспособная схема... Но все это было так, разминка.
Основательно мы врубились в тему уже здесь, в Москве, когда было сформировано гайдаровское правительство; когда стало ясно, что приватизация становится насущнейшей задачей — задачей номер один, наравне с антиинфляционным сражением, сродни борьбе за выживание. Задача была поставлена: приватизация, — и мы тут же развернули все свои ресурсы для ее разрешения.
ЖЕСТКИЙ КОНТРОЛЬ ИЛИ ЧАСТНЫЙ ИНТЕРЕС?
А почему нельзя было подождать? — часто спрашивали нас потом, когда дело было сделано. — Почему не разобрались для начала с инфляцией, с производством — кто эффективен и работоспособен, а кто не имеет шансов на выживание в конкурентной экономике? Излюбленный аргумент наших оппонентов — китайский опыт. Вот, мол, как надо было реформировать: медленно и постепенно, под жестким контролем государства. Ну, что можно ответить таким поклонникам восточной мудрости? То ли у вас, господа, память короткая, то ли вы вообще плохо представляете, что происходило в реальной российской действительности на финише 91-го.
Китайская модель — это обновление экономических методов регулирования при сохранении действующего государственного механизма: сильное и крепкое государство по собственной воле и в соответствии с собственными замыслами проводит реформы в экономике. Осенью 1991 года, когда Гайдар пришел в правительство, подобного рода схемы ни один здравомыслящий человек всерьез даже не рассматривал.
Какой может быть жесткий государственный контроль, если государственная управленческая структура разрушена до основания... Ведь что представляла собой эта структура в СССР? Во-первых, компартия со своими региональными отделениями: райкомами, горкомами, обкомами. А компартия, это не только — “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”. Это механизм для жизнеобеспечения населения, для организации повседневной работы производства, транспорта, энергетики... Во-вторых, — министерства и ведомства.
Ни первой, ни вторых к ноябрю 91-го года не существовало. И если кое-какие команды федеральных министров еще летом 91-го года кое-как выполнялись, то российских министров осенью того же года уже никто не слушал. В этой ситуации — диктовать, что производить, по какой цене, кому поставлять? Абсурд!
Даже если бы президентом совместно со всеми вместе взятыми министрами был издан высочайший указ о том, что делать надо то-то, то-то и то-то, кто бы этот указ доводил на места, кто бы контролировал его исполнение, кто бы наказывал за непослушание? Государственного аппарата просто не существовало в природе. Эрозия политического режима, бурно протекавшая на протяжении всех 80-х годов, к концу десятилетия изъела этот режим окончательно: советская управленческая система разложилась, она была бессильна и недееспособна, а компартия — распущена. Какая “китайская модель реформирования”?! Все шансы пойти по “китайскому пути” были исчерпаны в СССР еще к началу 80-х. И вина за то, что шансы эти были упущены, лежит как раз на наших сегодняшних борцах за китайский опыт, которые в то время в большинстве своем находились у вершин власти. Таким образом, административные методы управления к концу 80-х уже исключались полностью.
Экономические? Но состояние экономики было не менее плачевным, чем состояние госуправления. Серьезные специалисты ставили устрашающий диагноз: остановка материально-вещественных потоков. Товары, сырье, деньги практически полностью перестали передвигаться по живому экономическому организму. Почему? Потому что незачем. Потому что заработанные деньги невозможно стало использовать: прилавки пусты. Экономика дефицита достигла пика своего кризиса: нет одежды, нет продуктов, нет табака...
Помню страшный “табачный бунт” в Питере в 1990 году. Тогда я понял, что такое отсутствие табака. Это покруче, чем отсутствие мяса. Народ совершенно “сдвигается” на почве курева, ведь табак, по сути дела, — продукт наркотический. Я тогда работал в исполкоме. Каждый день составлялись сводки: столько-то осталось, столько можно завезти... Как с театра боевых действий. Все, что удавалось выбить по дикому бартеру, более-менее равномерно распределялось по магазинам. И вот однажды в этой системе наступил сбой. Неделю вообще ничего не было. На Невском, у центрального табачного магазина, собралась огромная очередь. Толпа. Стоят, ждут. А магазин пуст, и когда товар завезут — неизвестно. И тогда народ стал разбирать леса (рядом ремонтировали дом), перекрывать проспект, жечь костры. Подошла милиция — милицию стали сметать, оцепление за оцеплением. Страшное дело.
Вот что такое — неработающий рубль. И в этой ситуации рабочему табачной фабрики невозможно приказать: выйди в субботу за дополнительную оплату, выпусти лишнюю партию сигарет. Он ответит: “Я и за тройную не пойду. На кой мне ваши деревянные деньги?” Заводу незачем работать, человеку незачем на завод идти. Зарплата за ненадобностью: магазины пустуют. Так разрушается сама основа основ экономики. И в этой ситуации, будь ты хоть четырежды министр, бесполезно кричать в телефонную трубку, разрываться. От самого захудалого директора ответ получишь один: “В гробу я тебя видал с твоими указаниями! Да что ты мне вообще можешь сделать?!” Все правильно: хуже, чем есть, ему, директору, уже не будет...
Тогда, в 90-м, мы на собственном управленческом опыте лишний раз убедились: пытаться восстанавливать элементы госуправления прежними командно-административными методами — бессмысленно. Причины дезорганизации экономики лежали гораздо глубже: рухнули сами экономические интересы. Поэтому необходимо было создавать совершенно новую основу для этих интересов. А откуда она должна была взяться, эта основа?
Первое, очевидное. Чтобы был интерес работать, необходимо отладить без сбоев: зарплату получил — пошел в магазин — купил необходимое. По-научному говоря, нужно было отрегулировать финансовые потоки. Тогда это означало восстановление национальной валюты, борьбу с инфляцией.
Второй уровень интересов — менее очевидный тогда для многих, но более глобальный и перспективный, — собственность. Мы прекрасно понимали, что в сложившейся политической и экономической ситуации государство будет плохим собственником. Не по силам ему окажутся ни инвестиции, ни технический прогресс, ни быстрая переналадка производства в соответствиями с требованиями потребителя. Только частный интерес был способен сдвинуть воз этих давно наболевших проблем с мертвой точки. Но чтобы этот частный интерес появился, заработал, необходима была приватизация.
