Н а т а ш а. Нет, я слышала! (Графине.) Отчего ты не хочешь, маменька?
Г р а ф и н я. Тебе что за дело?!
Н а т а ш а (кричит). Маменька, это нельзя! Посмотрите, что на дворе! Они остаются!..
Г р а ф и н я. Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
Н а т а ш а. Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька! Это ни на что не похоже… Это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие-нибудь! (Зарыдала.) Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нас-то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Г р а ф и н я (растерянно). Делайте, что хотите… Разве я мешаю кому-нибудь!..
Н а т а ш а. Маменька, голубушка, простите меня!
Графиня отстранила бросившуюся к ней дочь и подошла к графу.
Г р а ф и н я (Илье Андреевичу, растерянно). Мон шер, ты распорядись как надо… Я ведь не знаю этого…
Н а т а ш а (радостно). Папенька, маменька! Можно распорядиться? Я распоряжусь!.. (Выбежала из комнаты, но хорошо слышен ее голос.) Освобождайте! Все подводы под раненых, да — все! Сундуки обратно — в кладовые!..
Мужики с радостными лицами потащили сундуки через сцену, но в обратном направлении. Пробежали С о н я, Н а т а ш а, удалился И л ь я А н д р е е в и ч. Вошла М а в р а К у з ь м и н и ч н а.
М а в р а К у з ь м и н и ч н а (графине). Можно еще четверых взять — управляющий им свою повозку отдает.
Г р а ф и н я. Да отдайте мою гардеробную. Дуняша со мной сядет в карету…
Графиня и Мавра Кузьминишна ушли. Появилась Н а т а ш а, ведет за руку П ь е р а, одетого в кучерский кафтан.
Н а т а ш а. Я сразу вас признала, Петр Кириллович, идите же, хоть на минуту! Это удивительно! Мы уезжаем нынче, а вы? В Москве остаетесь?
П ь е р. В Москве?.. Да, в Москве…
Н а т а ш а. Как славно, что я вас увидела! Право, это особый знак.
П ь е р. Для вас — не знаю. Но для меня — совершенно особый! Судьба сводит нас опять — и в такую минуту!
Н а т а ш а (серьезно). Вы задумали что-то великое. Я чувствую.
П ь е р. Нет, нет, не о величии надо говорить, а о предначертании. Затра будет сражение… Кому же начертано свергунть супостата? Я спрашиваю себя и небо — кому?..
Н а т а ш а. Будь я мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меня важны и как вы много для меня сделали!.. Я знаю, что и он, Болконский… Он опять служит. (С усилием.) Как вы думаете, простит он меня когда-нибудь?.. Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете?.. Как вы думаете?..
П ь е р. Я думаю… Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте…
Н а т а ш а. Да вы — вы, вы — другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что было бы со мною…
Вошла г р а ф и н я.
Г р а ф и н я. Что же теперь будет, Петр Кириллович? Мы бежим… И Николя, и Петенька мои — оба на войне, и могут быть убитыми, оба вместе…
П ь е р. Мужайтесь, графиня!.. Дети ваши — герои. А Москва — не Берлин, и не Вена, мы не поднесем хлеба-соли и ключей французам… Для русских людей не может быть вопроса: хорошо или дурно будет под управлением французов. Под управлением французов нельзя быть. Нельзя! Потому что хуже всего!..
Г р а ф и н я. Мы разорены теперь, все оставили…
Н а т а ш а (укоризненно). Мама!..
П ь е р. Поверьте, графиня6 И богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устраивают и берегут люди, — все это ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить… А больше ни о чем меня не спрашивайте, я сам ничего не знаю. Я пойду, пожалуй!.. И вам пора ехать, и мой путь не прост.
Г р а ф и н я. Петр Кириллович, Пьер, дорогой, можно я вас поцелую?
Пьер склоняет голову, графиня целует его в лоб.
Вы отчаянный. Будьте осторожны.
Н а т а ш а. Берегите себя!..
П ь е р. Завтра… Да нет! Прощайте, Натали, прощайте, графиня, прощайте… Ужасное время!.. (Стремительно уходит.)
Появляется И л ь я А н д р е е в и ч, М а в р а К у з ь м и н и ч н а, С о н я. Все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд. Граф первый встал и перекрестился. Все остальные сделали то же.
И л ь я А н д р е е в и ч. С Богом!
Граф пошел из комнаты, за ним остальные.
НА ПОЛЕ ПОД БОРОДИНОМПриближается церковное пение.
Г о л о с а. Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!.. Смоленскую матушку!..
Входит А н д р е й Б о л к о н с к и й. Внесли икону — большую, с черным ликом, в окладе.
(Пение.) Спаси от бед рабы твоя, богородице!.. Порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!..
А н д р е й. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое Отечество — как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполенными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня… Три главные горя были в моей жизни: любовь к женщине, смерть отца и — французское нашествие, захватившее половину России. Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таиственных сил. Как же я любил ее! Я верил в какую-то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия!.. А все ужасно просто, гадко! Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух… А пришел Наполеон и, как щепку с дороги, столкнул его, и развалилась вся его жизнь… Отечество, погибель Москвы!.. А завтра меня убьют, и придут французы, и возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтобы я не вонял им под носом… Будут эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров… Только меня не будет…
Издалека доносится мелодия боевого марша.
А завтра будет вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войско сошлись, чтобы драться. И факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит!.. И мы выиграем сражение! Что бы там ни было!..
Музыка умолкла, и страшный взрыв потряс округу и преобразился в звук осколков, будто разбили раму…
Неужели это смерть?.. Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…
Звучит вальс, что играли на балу у екатерининского вельможи в 1810 году.
Появляется П ь е р.
П ь е р. Надо жить, надо любить, надо верить…
Появляется Н а т а ш а, такой, какой она была на том балу.
А н д р е й. Любовь моя… Какая нежность во мне… Наташа… На — та — ша…
Н а т а ш а. Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала… Но вы видите как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами это понимаем…
Появляется Э л е н, потом А н а т о л ь К у р а г и н, на одной ноге, опирается на костыли.
А н д р е й. Пьер, кто этот человек?.. Кто этот человек?! В чем состоит связь этого человека с моею жизнью?.. Вспомнил! Это он — Курагин… Бедный человек…
ПО ДОРОГЕ ОТ МОСКВЫ. СМЕРТЬЗанимается алое зарево. За ним наблюдают г р а ф и н я, И л ь я А н д р е е в и ч, С о н я, М а в р а К у з ь м и н и ч н а.
Г р а ф и н я. Это Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли, я слышала, говорили…
И л ь я А н д р е е в и ч. Нет, это не Мытищи, это дальше.
С о н я. Какое ужасное зарево!
М а в р а К у з ь м и н и ч н а. Это в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской…
Г р а ф и н я. Как пошло'! О, Господи… Галок видно…
И л ь я А н д р е е в и ч. Помилуй Бог!.. Ветер да сушь…
М а в р а К у з ь м и н и ч н а. Матушка белокаменная…
Мавра Кузьминична остается, остальные уходят. Она светит фонарем, вглядывается в темноту. Оттуда доносится шум повозки.
Кого это в такой знатной повозке везут?.. Да и слуга возле кучера!.. (Проезжающим.) Пожалйте к нам, пожалуйста!.. Здесь господа расположились, и вам место будет…
П е р в ы й г о л о с (со вздохом). Да что, и довезти не чаем!
М а в р а К у з ь м и н и ч н а. К нам милости просим… У нас господа славные… А что, очень нездоровы?
