цель в отрыве от Земли в пространство. Отсюда сущность паровоза лопала в недомысел и превратилась в предмет целелолезных экономических практических представлений – домысел же был в аэроплане, удаляющем нас от всех благ Земли в пустое заоблачное пространство. Последнее – тоже представляемое перемещение.
Таким образом, человек никогда не знает подлинного бытия, ни смысла, ни цели. Возможно, отсюда и то, что бытие как подлинность, направляющая сознание, не существует, все же представление не есть подлинное, не может быть бытием.
Возможно еще одно суждение. Человек строит предмет и полагает, что все взятые силы для новой конструкции, выразившиеся в предмете, составляют новый вид сил. В этом случае тоже будет ошибка – силу нельзя конструировать как материал, она всегда будет находиться в своей подлинности вне видовой, вид же будет иметь только мое представление идеи. Если же силы находятся в своем месте, то передвижение предмета тоже немыслимо, возможно получить вращение на месте, но не в пространстве как времени протяжения. При движении сил в паровозе все силы остаются на своих местах, хотя передвигают предмет; передвигая предмет, передвигают себя, – таким образом доказуется передвижение. Но если передвигаемый предмет сопоставить с Землей как движущимся шаром, то все движущиеся единицы на ее поверхности никуда не передвигаются; тоже и Земля по отношению к мировой системе и т. д.
Живописный опыт доказует, что все, возникающее в представлении, не существует в поверхности живописного доказательства, что в нем нет ни линии, ни формы объема, ни времени, ни пространства и даже силовых перемещений, но существует действие вне всех предметных реальностей.
Таковое действие я называю возбуждением, [то есть] состоянием, в котором нет измерения и протяженности. Сам же предмет может возникнуть тогда, когда будет обнаружена единица такая, которая при попытке ее разделить не разделится; но таковая единица не может быть предметом исследования, так как она не разделима никаким исследованием, следовательно, неизмеряема. Исследовать возможно то, что разделяется (как всякий воображаемый предмет, делящийся на воображения о [других] предметах), рассуждается, размышляется, размножается (рассуждения как элементы), но и в этом случае бесконечность разделяемой единицы не может быть исследуема, она вне абсолюта, что и выводит ее из предмета исследования.
Исследование, влекущее за собой познание вещи, возможно тогда, когда существует абсолют. Поэтому полагаю, что в религии очерчение Бога как абсолютного совершенства нельзя считать верным, [ибо] Бог в этом случае был бы познан в подлинности (абсолют как статичность Бога, которую возможно постигнуть, ибо тогда существует абсолютная граничность).
С другой же стороны, Бог представляет собой вечность и бесконечность, в этом случае он непознаваем, он неабсолютен. Тоже не подлежит исследованию ни линия, ни другая форма в живописной холсте, где она существует только как видимость, но не подлинность, поэтому «мир как восприятие» не суть действительность материальная.
Не иначе обстоит дело и в называемой подлинным бытием материальной жизни общежития. Однако все общежитие занято тем, что вечно все исследует, «научно обосновывает» и утверждает либо в материальности, либо в духовности мировую суть. Таким образом, жизнь общежития сложена из того, что не может быть ни разделено, ни сложено, ни перемещено и исследуемо, а также не знаемо и познаваемо осязаемо сознательно. Это все касается простого суждения, действительность остается вне сознания.
Остается еще одно положение, претендующее на подлинность бытия, – «наглядность причины и действия». Не вникая ни в какие научные обоснования и исследования, размышления и предположения, есть простые действия, причины которых неизвестны, а вернее, их нет; то есть возможно чисто механическое беспредметное бытие, но и в этом случае возникновение наглядной «причины» как чистой подлинности не может быть ею – уже «причина» становится моим представлением и предположением, и в конце концов «причинность» и станет тайной. Но эта тайна становится тайной тогда, когда моя мысль хочет постигнуть несуществующее непостижимое в ней бытие как подлинную причину, т. е. всякая причина есть бытие, видоизменяющее явления. Но ведь всякое явление – бытие, следовательно, оно не может иметь многих причин, отсюда и «наглядность» причины отпадает, ровно ничего не говорит и не устанавливает подлинного бытия.
Отсюда мне кажется, что установить, «что» направляет мое сознание, невозможно, причинного истока не вскрыть, а частичное не суть все. Само сознание как подлинность в природе также не существует. Сознание, таким образом, как и бытие, – простое имя. Имя и будет подлинностью жизни общежития, сплошные условия и восприятия.
Мир общежития подобен живописному холсту, оно имеет то, чего не имеет природа, мировая подлинность вне имени, а восприятия физические вне сознания. Чтобы создать реальный мир, общежитие дало неизвестному имя и [тем] сделало неизвестное реальным. Наступила условная реализация и восприятие, поддержанное представлением, но непознаваемым известным.
Так, наука дала имя неизвестному «камфара», «никель», «платина» и нашла, возможно, ближайшие причины воздействий.
Будет ли имя реальной подлинностью? Мне кажется, что нет. «Что» наука держит в своей руке, ей никогда не будет известно, как и всякому человеку, носящему имя, неизвестно, подлинно ли им называет себя, и откуда известно, что он действительно Иван.
Отсюда и возникает человеческая жизнь строящихся на условиях имен, другой реальности общежитие не может иметь (в действительности существует другая реальность, скрытая по-за сознанием). Природа не имеет имен и не может иметь ни закона, ни суда, ни преступлений; и если бы человек стал той же подлинностью, не имел бы их тоже.
Люди, сложенные на кладбищах, равны и безвредны природе, не подлежат ни суду, ни наказанию, не имеют над собой власти. Если человек, у которого нет имени, изловлен законом, закон бессилен, не видит в нем подлинности, ему нужно известное, неизвестное ни закону, ни суду не подлежит. Для этого суд или закон будет добиваться выяснения личности, отыскивая не его как подлинность, а его имя, и это имя как условность подлежит суду закона.
Наука, как и церковь, вновь появившемуся явлению дает имя, делает явление фактом условно или научно реальным.
Государство только в имени своих сил считает их реальными – давая имя своей армии, видит их силы реально существующими. В имени видит подлинность охраны своего закона. Но имя остается именем, подлинность – подлинностью, что остается неизвестной и может опрокинуть всю надежду, разрушив идею или закон.
Собирая имена, государство стремится выяснить, свободно ли это имя, нет
