дверцы. — А-а-а, черт… помоги… Жезель!
Менестрель обескуражено смотрела на толпу разрисованных эльфов.
— Укаре, этот кретин привел их сюда!
— Ука-а-а-р-е-е! — орал Посредник, отстреливаясь от преследователей. — Открыва-а-ай!
— Укаре, Укаре, — про себя причитал эльф. — Да вы хоть что-то можете сделать без меня?! — В щель между створками уже могла протиснуться Жезель, но не он с господином.
— А-а-а! — натужно заревел Укаре. Двери распахнулись. — Фуф. — Он оперся руками о бедра. — Внутрь.
Жезель забежала в проход. Скрип. Второй. Каменная дверь вновь закрывалась.
— Господин, быстрее!
Бах! Бах!
— Твою ма-а-ать! — Посредник уклонился от летящей в спину стрелы и нырнул во тьму храма. Укаре последовал за ним.
Дверь захлопнулась.
2147 год Новой эры. Темница в Хоэнтвиле.
Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап.
— Один, два, три… — Сухие губы почти не разомкнуть. Но надо говорить, чтобы не сойти с ума. День за днем смолянистые капли падают с потолка. Одно и то же число. Каждый раз. — … четыре, пять, шесть…
Так темно и сыро. Святой…
— Пф-ф, Святой трон.
Гнилой — как и сама империя. Такой долгий путь, столько стараний, столько глупых потерь. Никому не нужен мир. Одно золото да власть. Леос был прав: Ферксия успокоится с последним покоренным народом.
Вместо смеха из груди вырывается кашель:
— Кха-кха, мир, кха-кха.
«Почему бы не плюнуть на все?»
Испуг? Нет, легкое удивление.
— Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…
«Твое сердце разрывается от тоски, душа мечется, трескаясь в потоке безумия в голове».
Ну и пускай. Какой смысл пытаться что-то исправить. Проклятие, неужели так выглядит сумасшествие? Говорю сам с собой.
— Кхе-кхе, безумие, кхе-кхе…
«Можно просто избавиться от нелепых чувств. Зачем травить себя, если все уже кончено? Эмоции — слабость. Не это ли говорят в военной академии Ферксии?».
— Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…
Голос в голове мой собственный? Невыносимо слушать это ехидство!
Ладони прижимаются к ушам; глаза жмурятся. Чужой смех доносится из темных уголков тесной камеры.
— … тридцать, тридцать один, тридцать два…
«Почти год. Бедный, бедный Конрад. Каково это — сидеть в одиночестве, позабыв о дневном свете, вспоминать обиды и медленно сходит с ума?».
Год? О, Трон! Целая вечность прошла. Про него забыли. Оставили гнить в наказание. В наказание? За что? За желание остаться человеком? За веру в свет? За любовь?!
Голова трещит.
— Р-р-р, хватит… — Руки сминают череп от боли. — Елена!
«Она мертва. Все мертвы. Лучший друг предал, променял на империю. Он ложь!».
— … сорок пять, сорок шесть, сорок семь…
Слезы обжигают лицо. Холод.
Что ты такое? Отстать от меня!
«Ах-ха-ха. — Смех отражается от стен многоголосым эхом. — Я — это ты, Конрад».
Заткнись, заткнись, заткнись…
— Заткнись!
Тяжелые шаги за дверью. Звон ключей. Замок со скрипом открывается. Забытый свет факела из проема ударяет в глаза.
— Конрад?
Знакомый голос. Ненавистный голос.
— Пришел поглумиться? Кха-кха.
— Оттон хочет тебя видеть. Вставай.
Что это? Жалость? Лицемерный ублюдок!
— Да пошел он. Кха-кха. К Асмодею. Кха-кха.
Тяжкий вздох. Звучит приказ. Жесткий, беспрекословный. Двое гвардейцев берут под руки и выволакивают из камеры. Словно дикаря из Захарии, а не сына герцога.
Шестьдесят семь, шестьдесят восемь, шестьдесят девять…
Ноги не двигаются; пол царапает стопы. Злость, презрение, неповиновение. Только не боль. Ее нет. Оттон может казнить его, может измываться, но не сломит волю. Елена…
Запутанные коридоры, винтовая лестница, косые взгляды гвардейцев. Знакомые лица. Те, кто клялись в верности, теперь ненавидят. Отряды Стражей патрулируют дворец; за равнодушными масками проглядывает удивление. Еще бы, сын Кларенса воскрес.
Поворот. Голова приподнимается; глаза уже привыкли к свету. Впереди двустворчатые двери — огромные, черные, с гербом Ферксии посередине. Тронный зал.
— Открывайте! — звучит приказ.
О, какой важный стал. Мерзавец!
Теперь его волочат по мрамору. Две кровавые полосы остаются позади. Зал пуст. Кроме Оттона, рядом с троном стоит женщина. Высокая, в капюшоне и с посохом. Колдунья. Хек.
Как же низко пала империя, если проклятым разрешено стоять возле трона. Омерзительно.
— Оставьте его. — Оттон вальяжно сидит, положив ногу на ногу. — И вон отсюда. Все.
Напряженное молчание; немигающий взгляд императора; треск чародейской силы от посоха. Оттон обращается к колдунье:
— И он сможет?
— Мой император, — мягкий голос хек успокаивает, усыпляет, обволакивает, — человеку нужна правильная мотивация. Например, — она смотрит вниз, но на ее глазах повязка. На тонких губах застыла улыбка, — прощение. Семья фон Лимбургов сейчас не в фаворе из-за, кхе-кхе, маленькой неудачи. В империи суровые законы.
«Я знаю, чего ты хочешь».
Разум встрепенулся. Хек копается в его голове! Коварная змея вздумала шантажировать.
Оттон откидывается на спинку трона. Он задумчив.
— Он ненавидит меня, ненавидит империю. Ты видишь его взгляд? В нем теперь больше от животного, чем от человека.
«Елену можно вернуть».
Лгунья! Убирайся из моей головы!
Зубы скрипят от усилий. Мощь заклятия нарастает.
— Да, владыка, но, — хек спускается по ступенькам, — чего не сделает брат для любимой сестры, которую ждет забвение. Гретта заложница в собственном доме, ее нигде не ждут, как и остальных сестер и глуповатого Отиса. Фон Лимбурги обречены. — Она встает рядом; искорки от посоха сыплются на голову, оседают на плечах.
— Ведьма! — Попытка встать оборачивается ударом по спине. — А-а!
«Сколько боли. Я могу ее унять, просто сделай кое-что для меня».
— Еще слово, и ты отправишься на плаху, ничтожество. — Рот Оттона скривился в презрении. Он вновь обращается к хек. — Он и в подметки не годится Арипу. Да и с таким же успехом я могу отправить в Фоуст кого угодно. Почему Конрад?
— Потому что, — хек склоняется, изящная рука касается заросшего подбородка. Кожа горит после прикосновения, — ему есть что терять.
«Ты заслуживаешь иной жизни».
Оттон сложил руки на груди; бровь удивленно приподнялась.
— Как и другим. Имя, титул…
Хек останавливает его, качая головой.
— Нет, мой повелитель. Имя, титулы и богатства не идут ни в какое сравнения с чувствами. — Она чуть ли не шепчет. — С любовью.
— Отпусти, дрянь!
Снова удар. Кровь неровным узором брызнула на первую ступеньку. Колдунья поправила полы плаща.
— Тебе слова не давали.
«Я могу прекратить это. Скажи да».
— Любовь, — громко оглашает она, — дает небывалое рвение, владыка. Как и дружба.
Что? Дружба?
«Помнишь Эрика? Он еще жив. Ты можешь его спасти».
— Намекаешь на Эрика? — Оттон заерзал. — Этот мясник голыми руками убил капитана Стражей и всех, кто был рядом. Он неуправляем.
Эрик жив? Невозможно…
Сердце забилось быстрее.
«Ему больно. Он сломлен потерей семьи».
Тварь! Бригитта и Тильда не могли умереть. Ликейцы не убивают женщин и детей!
— Он безумен, зато хорош в бою. Цепной пес под надзором Стражей, — хек ухмыльнулась, — и пленник. Так что
