О, как избавиться от эдакой напасти:
Едва забрезжит свет — уже грохочут страсти,
И обогнет рондо свободы аромат...
Я только автомат!
Вдруг Федор Тютчев, как ужаленный, подскочил на месте, метнулся в сторону, побледнел,
покраснел, потом опять побледнел. Никита никак не мог понять, что же произошло с его дружком, но
заслышав какую-то возню в прихожей, сообразил: в акте появилось новое действующее лицо. И
тотчас это лицо возникло перед его глазами — то была сутулая, неопределенного возраста особа в
замызганном джинсовом комбинезоне, необыкновенно худая и какая-то драная, точно старая
дворовая сука. Не здороваясь и не глядя на гостя, она прошла к окну, повалилась в кресло, вернее,
в кучу всякой дряни, набросанной на него, и, вытащив из кармана пачку сигарет и зажигалку,
закурила, злобно глядя куда-то в стену.
— А мы тут это… хотели чаю попить... Вот стишки читаем...— объяснился Федор, почему-то
начав пришептывать, судорожно подергивая руками, словно искал им применение, но никак не мог
найти.
Особа молча курила и смотрела в стену. Наконец выкурив добрую половину сигареты, она
подала голос, который, шепеляво-скрежещущий, как нельзя лучше сочетался с ее наружностью:
— Стишки, говоришь... Ну-ну, зачти чего-нибудь...
— А что именно?— с готовностью отозвался поэт.
Особа сделала еще несколько затяжек.
— Ну, это...
И тотчас Федор Тютчев приступил:
24
-
Лист упал отрешенно
И какая-то черная тень уходила по Дуцзюньскому лугу
Где раздувшийся чайник не помня себя говорил
Говорил
О том что нам есть что друг другу
Сказать
Мы охвачены вновь сквозняками лейкомы
Никогда не забыть
Эти кванты любви предпоследней
Палимпсест палиндрома
Тогда Самаэль
Ответит...
— Да. Да,— задумчиво, но утвердительно закивала головой особа.
— Как тебе? — обратился автор к Никите.
— Н-не знаю... Я ничего не понимаю в такой поэзии,— и добавил с поспешностью:—То есть я
вообще ничего в поэзии не понимаю. Так что... Мне бы Пушкина, там, Ивана Захаровича Сурикова
какого-нибудь...
— Говно,— все с тем же выражением глядя в стену, отозвалась особа.
— Мандельштама в конце концов...
— Говно.
Поэт Федор Тютчев отважился спасти положение, а заодно и сменить тему:
— Вы не знакомы еще. Это Никита.
— Какая мне разница,— отвечала особа стене.
Вскоре после несостоявшегося знакомства Никита распрощался и двинулся к выходу. Федор
вывел его на площадку и, плотно прикрыв за собой дверь, спросил со смущенной усмешкой:
— Ты осуждаешь меня?
— Вот еще! Что за глупости? Я бы, может, и сам продался, да никто не покупает.
— Не могу же я и дальше ждать у моря погоды. Сейчас вот одна публикация, другая... Сборник
выходит. У нее папаша... Не родной. Но очень крутой.
— Понятно, понятно. А она...
— Поэтесса.
— Я так и думал.
Они простились, и каждый вернулся к своим обязанностям.
По городу давно уже текла ночь. По широким проспектам она катила высокие гордые буруны,
чья величественность слегка подсвечивалась неживым электрическим светом. В более тесных
улицах мрак сгущался, течение его замедлялось, а в самых узких, дремучих тупиках возникали вовсе
оцепенелые затоны черной и тяжкой тьмы, тьмы египетской. Из черноты иной раз выныривали люди,
машины, и вновь растворялись в сажных потемках. Неизвестно где кто-то стрелял, стремясь
отобрать у другого ниспосланые хлеб, мясо и ласки сытой женщины. Но потом пошел холодный
дождь, и все окончательно перемешалось в хаосе бездны.
25
И был новый день... Но вернемся к Алле. Или, если вам угодно, вернем Аллу Медную. Что она
там поделывает? Да вот же сидит за новым столом в новом кабинете, одна на двадцати восьми
квадратных метрах. И сидит-то уже иначе, и смотрит по-другому, хотя завоевание ее никак не
назовешь грандиозным, и она сама это прекрасно сознавала... Все же уверовать в свои силы — вот
основа основ, и уж кому, как не ей, литературному критику, было об этом знать!
Алла сидела в своем кабинете, и было ей хорошо. Так уютно и отрадно, что она решила, стоит к
этой приятности присовокупить еще одно маленькое удовольствие — и она окажется просто в пене
блаженства. Поэтому Алла достала из сумочки пару бутербродов с отварной говядиной и нежно-
зелеными кружочками огурца, заботливо и очень красиво завернутые в синие бумажные салфетки.
Затем на столе появился симпатичный голубой термос — стоило Алле открыть пробку ~ над столом
поплыло благоухание кофе и гвоздики. Но не успела она сделать и первого глотка, как за термосом
ожил селектор. “Деточка, ну-ка, зайди ко мне на минуточку!» - сказала белая пластмассовая
коробочка голосом Имярека Имярековича. Алла глянула в зеркало. Алла поправила резинки на
трусиках,— тугие, они впивались в тело, отчего линия бедер нехорошо деформировалась, Ведь
одета она была сегодня в облегающие черные лосины. Черные лосины и желтый пушистый
свитерок. Приметность такого сочетания (сколько раз опробовано) в два счета полоняет глаза.
Приближаясь к черной двери начальничьего кабинета, Алла Медная еще обдумывала детали
того арсенала женских уверток, уловок и всяких плутней, с помощью которых она сейчас примется
чаровать своего патрона. Однако неудовольствие, сквозившее в голосе Имярека Имярековича,
неожиданно сбило ее с толку. То есть никакого раздражения Имярек Имярекович никогда себе не
позволял, но чуткое ухо Аллы способно было улавливать самые незначительные вибрации, самые
деликатные нюансы интонаций.
— Деточка моя любимая, что же ты мне рецензийку не хочешь принести?
— Какую рецензию? Имярек Имярекович, для меня ваше слово...
— А по-омнишь, я тебе такую рассказочку давал? А-а? “Мудрая дева” называлась. Ах, ты лиска,
ах, лиска! Забыла?
— О, что вы! Как это забыла! Я работаю. Работаю. Но, честно говоря, Имярек Имярекович, я не
понимаю... Какой-то там графоман с улицы...
— Ух, ты, зайка, какая! Вот что я в тебе всегда ценю — это принципиальность! Молод-
чинка! Но надо, деточка, надо. Мы этот вопросик как бы уже и решили. Или как?
— Так. Конечно, так. Я все сделаю. Я уже почти сделала.
~ А ты не торопись, лапулечка. Сделай хорошо,— и, вовсе уж разулыбавшись, добавил: — Есть
у меня, заинька, одна новостишка.
- Ой,—закачала головой Алла.—Я вам всегда так…
— Погоди. Погоди минуточку. Петр Иванович...
— Нинкин.
— Умничка! И Петр Иванович...
— Милкин.
— Изумительно! Так вот, они там, у себя на телевидении, программку готовят, конкурсик такой
для литературных критиков. Я им так и сказал: победить должна Аллочка.
26
— Ох! — затрепетала Аллочка.
—
Подарочки там всякие у них будут. Ну, сама, рыбонька, знаешь, какие они там бывают, эти
призы: кофеварки там какие-нибудь, видеомагнитофончики... Автомобиль будет хороший,
иностранный. Но ты, золотко, сама понимаешь: машинку тебе еще по чину рановато. Машинку ты не
получишь. Это так, для съемок, для впечатления. А вот путевочку на четыре дня в Мексику я тебе
обещаю.
— О-о, Имярек Имярекович...
—
Да. Поездочка очень престижненькая. Кон-ференцийка у вас там сорганизуется. Докладик
прочтешь. Но, деточка, Петры Ивановичи сегодня какой-то бал затевают. И очень, очень меня
просили, просто умоляли, чтобы ты у них там королевой побыла. Уж не откажи. Люди они, деточка,
ты же знаешь,— изумительные. К полуночи поджидать тебя будут.
— О, конечно! Какие мелочи! — сразу все сообразив, воскликнула Алла.
— Ай-йа-йа, что за прелесть—умная женщинка. Ну беги, беги, мое золотко,— подвел черту в
беседе руководитель.
— А вот должность вашего заместителя...— робким голоском вновь попыталась уцепиться за
разговор Алла.
— Девочка моя золотая, не пытайся за один разок сделать два шажочка. Упадешь. Всему свое
времечко. На сегодня и завтра ты свободна. Иди — готовься, отдыхай. Аллочка-Аллочка, ты же
умная девочка — все понимаешь.
Умная девочка все поняла и тотчас отправилась домой готовиться. Собственно, подготовку для
себя она наметила такую: хорошенько выспаться и поменять трусики на праздничные, новые, с
вышитыми на передке красными нитками чувственными губами, желтыми нитками — торчащий из
тех губ цветочек на длинном стебельке, а бирюзовыми — иностранную надпись — love me!
Раздумывая, какое снотворное и в каком количестве ей лучше сейчас проглотить, Алла Медная
вбежала к себе домой, и тут же из кухни-столовой вырвался чем-то придушенный крик Славика.
