наглый, с кошачьими глазами, на Зара разительно похожий, куда как милее сердцу стал.
И она понимает, что я понимаю.
Улыбается лукаво…
А вот и князь. Тот, первый, что получил эти земли. Он кланяется…
Жизнь? Они все мертвы, как они могут…
- И от моего возьми, - а в сарафане эта женщина совсем даже не грозна, скорее уж в ней чуется сила, но та, поющая, живая сила весенней земли.
Мать Святы?
Скорее уж та, пра-пра-пра…
- За правнучку спасибо… и Марку скажи, что нет на нем вины. И чтоб дурить не думал, ему еще внуков растить надобно.
- Скажу, - говорю онемевшими зубами.
- И от меня… - эта дева даже не мрамор белый, нет, мрамор – камень теплый. Её же белизна иного толка – северная, ледяная. И смотреть-то на нее зябко.
Но я знаю, кто…
А она-то почему? Я-то…
- Правнучка моя, конечно, не особо умна, но шанс у нее будет… - ногти её отливают морозной синевой. Но в прикосновении теплые. – Скажи, что надобно сердце слушать, а не то, что эти вот навыдумывали… сердце узоры выкладывает.
И руку к груди приложила.
- Когда сердце слепо, то и остается, что чужие повторять… но у нее выйдет. Я мыслю. Если дурить не станет. А станет – скажи, что самолично явлюсь за косы оттаскаю.
Только и могу, что кивнуть.
- И мой дар прими, хозяйка врат, - эта женщина мне совсем незнакома. Но… яркий рыжий волос. И черты лица заостренные, тоже лисьи.
И вижу, что родом она издалека…
Кланяюсь. И отворачиваюсь, ибо я видела, как не стало Мёдб…
- Это была славная смерть, - говорит она мне. – Время моей внучки пришло. Но уйти без причины непросто…
- А душа… и мои родители, их души… и получается, что у вас тоже есть…
Это напрочь противоречит тому, что говорят.
В легендах.
- Конечно, - отвечает та, что сидит на корне. – Они ведь тоже дети Творца.
- Но люди…
Замолкаю. И понимаю. Да… мне ведь говорили. Люди. Боги. Сила и дар. И если так, то… просто вот… просто стереотипы, так?
И корни их уходят в далекое прошлое.
В мир, где люди боялись нелюдей. И воевали. И искали защиты. И желали быть в чем-то лучше… избранней. Впрочем, это желание не только людям свойственно.
- Те души, из города, и остальные, они ведь… не погибли? Верно? Если душа – это искра Творца, то… то она бессмертна, так? И даже ты не способна…
- Ограничить. Запереть. Пленить. Не уничтожить. А те… им больше не место в мире этом. Они ушли к отцу. И вернутся ли? Сюда? Куда-то еще? Не знаю… главное, что дверь открыта. И всё снова…
Так, как должно бы быть.
Я выдыхаю.
И встаю.
А еще… еще я, кажется, понимаю.
- Вас ведь не двое, - нельзя говорить такое богам, но и молчать я не в силах. – Есть только ты. А люди… люди видят. Жизнь и смерть. Смерть и жизнь…
Она снова смеется.
И говорит:
- Иди уже… любопытная… пока нити еще держат.
А они держат.
Они стали еще прочнее, эти нити. И главное, что теперь я, пожалуй, впервые за все время, вижу дорогу назад. И иду. Сперва неспешно, но после меня вдруг переполняет легкость.
И я спешу.
Бегу.
Взлетаю. А затем все-таки призрачные крылья не выдерживают, и я падаю… падаю. Но падать совсем не страшно.
Глава 41
Жарко.
И в ухо дышат. От этого щекотно. Еще и сверху привалило чем-то… кем-то. На этот раз сил хватает, чтобы глаз открыть. Левый.
Но я уже и без того знаю, кто там дышит. Но рука-то затекла. И нога. И кажется, все тело тоже затекло. Я ерзаю, пытаясь как-то сменить позу, и Лют просыпается.
- Яна?
- А…ха…
Во рту сушь сухая, и голова чуть потрескивает, то ли от осознания собственной избранности и величия, то ли от избытка дури. Ну или вообще, сама по себе.
- Пить, - попросила я, и рука, придавливавшая меня к кровати, исчезла.
Пить дали.
Не воды – отвара… кажется, в нем была ромашка, и корень валерианы тоже чувствовался. Правильно. Пациента надо успокоить. Успокоенный пациент лечению не сопротивляется.
Девясил, куда без него.
И еще что-то, неразличимое.
- С-спасибо.
- Я позову…
- Не надо, - я ухватила Люта за руку. – Со мной… все… хорошо. Уже. Наверное. И будет тоже…
Потому что я вернулась.
Туда, где нужна и где мое место. Где моя жизнь и вообще…
- Ночь, да?
Спрашиваю, хотя сама вижу. За окном темень, и в палате не лучше, только в углу поблескивает красным глазом какой-то датчик.
- Ночь, - подтверждает Лют, успокаиваясь.
- И давно я тут…
- Третий день.
Три дня и три ночи… тьфу, что за бред сказочный в голову-то лезет. Икаю. И закрываю рот руками, чтобы выпитый отвар от этой икоты не выплеснулся.
Пытаюсь сесть.
И Лют помогает.
- А ты тут…
- Ну… я вообще-то там был, - он указывает в стену. – В соседней палате… в одну Цисковская запретила.
- Это она зря, - я зеваю, широко так, душевно.
- Я ей говорил. Но с нею не поспоришь… вообще пригрозила изолировать, - пожаловался Лют, присаживаясь рядышком. – Мол, истощение и все такое… силы… а они тебе нужны. Я как-нибудь восстановлюсь, не в первый раз.
- Расскажи, как все… было?
Я-то знаю, оттуда, изнутри, но снаружи, думаю, все случилось иначе.
- Ты… прости, пожалуйста. Я не досмотрел. И вообще…
- Все хорошо, - если держаться за руку, то не страшно. Хотя я никогда особо не боялась темноты. Но за руку все одно лучше. – Вряд ли у нас был выбор.
Потому что…
Есть мир.
И его своеобразный разум. Судьба? Нити? Что-то несоизмеримо большее, человеческому пониманию недоступное. И да, выбор у меня был. Формально… только, чуется, реши я поступить иначе, не вернулась бы.
- Это я попросил Мира, чтобы его люди не мешались, - Лют провел рукой по волосам. – Обещал присмотреть… позаботиться.
И не справился.
Никто бы не справился. Если миру нужно, то… не Гришка, так кто-нибудь другой. Или Гришка, но в другой день, час… и как знать, что пришло бы в его больную голову.
- Мир
