Тот, не теряя времени даром, разорял голубиные кладки и попутно дразнил старого хозяйского пса, провоцируя описанный бедлам, после которого, выловленный где-либо и пристыженный, впадал в сытое забытье и дрых до полудня.
Бандон с силой захлопнул раму.
— Не повреди гаденышу что-нибудь, — увещевал товарища Гумбольдт. — Он приносит денег больше, чем ты.
— Точняк! Что ни заработает это бревно, оно же с лихвой и проедает, — не преминул отметиться Хряк, оглаживая несколько утончившееся пузо. Последние недели выдались полными забот и худыми на гонорары.
Раздался нетерпеливый стук в дверь.
— Ну вот, опять эта стерва, — прошипел Хвет, прикладываясь лбом к шершавому косяку. — Минуту, госпожа! Я не одет для приема!
Глубоко вдохнув, он нацепил вежливую улыбку и подергал для приличия открытую щеколду. На пороге стояла рассерженная хозяйка с заявлением насчет… С целой кучей различных заявлений.
Если бы не ночные похождения прыткого акробата на первый этаж курятника, верх которого они теперь занимали, квартиранты были бы многократно выдворены с позором. Ах, эта сила поздней любви!..
В малюсенькой прихожей послышался визгливый женский голос, суливший повысить плату, громкая пощечина и уже более приглушенный разговор, напоминавший тоном перебранку напортачивших супругов. Дверь со скрипом закрылась. Послышались шаркающие шаги человека, которого изводили всю ночь и утром не дают спать.
— Ты — наша опора в старости, беззаветный герой и неразборчивый шалопай! Все вместе, — бодро возвестил сидящий на полу Хряк вошедшему в комнатушку Хвету.
— Скормить бесполезную тварь ежам, — то ли о товарище, то ли о досадном макаке отозвался Хвет, заваливаясь на подстилку у окна. — Каждый из вас должен мне по два часа сна, которые я трачу на утешение вдовы. И по бифштексу размером с лошадь. Подите вон, король желают почивать…
С этими словами он уткнулся в набитый сеном мешок, заменявший ему подушку, и закрыл глаза, мгновенно провалившись в дремоту.
Кто-то с силой пнул в запертую дверь, едва не вырвав хлипкие петли.
— Аврил… — мученически простонал Хвет, отворачиваясь к стене.
— На хрена ты запер дверь?! — раздалось с трех сторон одновременно. — Сам теперь открывай, герой-любовник.
— Фигу.
— Бандон, ты самый большой, и тебе не так страшно столкнуться с фурией, несущей разрушение и морковь, — подбодрил здоровяка Хряк, по какой-то причине излишне бодрый. Согласитесь, такие типы страшно раздражают по утрам.
Дверь продолжали таранить, добавив нелицеприятные эпитеты в отношении осажденных. Еще никогда захватчик не ругался из-за того, что у него не забирают продукты у ворот крепости.
Хвет кинул в сердцах подушку. Бандон сел на подстилке, оглаживая платком лысую голову. Гумбольдт, не выдержав, поплелся открывать дверь. Страна лентяев[12] развалилась на глазах, так и не достигнув политического расцвета.
* * *
Впереди маячило вечернее выступление, а перед ним — миллион ничтожных забот городского уклада жизни, от которых избавлены счастливые в беспечности своей путники. Бандон, в частности, сегодня чинил сарай, в недрах которого Гумбольдт с Хряком наполняли бездонную угольную яму. Источником этому служили городские топливные склады, куда тщательно готовилась очередная вылазка гаеров.
Все в мире относительно, кроме нескольких досадных обстоятельств, как, например, градация «дурное-хорошее» в отношении складской охраны. Дурная охрана, скажете вы, хороша, и не ошибетесь, если сами из тех, кто с тачкой стоит у забора склада, намереваясь часть общего сделать частным. То есть попросту украсть, стырить, отжать немного себе. Хорошая же охрана дурна для вора и чревата безграничным конфузом. Вот вам и философия бытия…
Непреложны и законы статистики, повторяемость в которых — не последнее дело в осуществлении возможного. Говоря проще, четырежды уже паре упомянутых гаеров удалось безнаказанно стащить уголь, хотя один раз не без риска для жизни: арбалетный болт, пущенный дрожащей рукой неюного уже стража, со стуком вошел в борт, отозвавшись колоколом в сердцах. А мог и в живую плоть! Сегодня предстояло сызнова кинуть кости малопочтенного ремесла, уповая в судьбе на лучшее. И ведь кинут, ибо некуда деться: платить за квартиру нечем, а жить, господа и дамы, где-нибудь надо.
Вечерело. Публики собралось не больше десятка, если не считать спящего на углу нищего, храпевшего ритмично и самозабвенно. Впору было принять его в труппу для аранжировки. С неба сыпал колючий дождь с ледышками — прародитель серого цвета и отставшей от стены штукатурки.
«Прыгающая лягушка» выступала в Мусорном тупике — местечке у Восточных ворот, вполне оправдывающем свое название. Вид на городскую стену перекрывала целая гора мусора, тщательно оберегаемая семьей Бушей — многочисленным и жестоким кланом тошеров и мусорщиков, управляемым Шикарной Джонни — темнокожей шестидесятилетней женщиной весомых достоинств. Одним из них была слоновья непреклонность в делах, благодаря которой мусорные отвалы Сыра-на-Вене регулярно пополнялись телами незадачливых конкурентов, посягнувших на территорию семейства (или отдельными их частями — при смягчающих обстоятельствах).
Сама она не пропускала ни единого представления, занимая на правах владелицы подмостков королевскую ложу у окна личного будуара во втором этаже дома — прямо над головами комедиантов. Время от времени оттуда раздавались аплодисменты и грубый хохот, поощрявший клоунов тузить друг друга с самоотдачей.
За месяц со дня знакомства никто из «Прыгающей лягушки» не встречал Шикарную Джонни на улице. Судя по наблюдаемому фрагменту, выбраться наружу представляло для нее немалую проблему: лицо и плечи почтенной леди почти перекрывали собой окно, оставляя лишь узкую полоску над головой, через которую курсировали откормленные зеленые мухи, в которых недостатка не ощущалось.
Немало беспокойства госпожа мусорной империи вызывала у Гумбольдта, коему явно благоволила. Хвет, у которого свербело в носу от вони, выходил, приплясывая, вперед, заводя известную нам шарманку:
— А теперь, уважаемая публика! Перед вами выступит мировая знаменитость! Глотатель шпаг, огня и нечистот! Бывший церемониймейстер Его Величества! Колдун и полиглот — Великолепный Хряк!!!
— На хрен жирного!!! — командовали из ложи. — Гумми, покажи класс!
После чего тощий, словно покрытый ржавчиной клоун, в третий или четвертый раз выходил вперед, вжав голову в плечи, чтобы сотворить свое искусство. Шикарную Джонни разрывало от смеха. Публика — сплошь ее потомки и приживалы — вежливо аплодировала, поглядывая наверх. Королеве нравится спектакль. Королева в восхищении. Возрадуемся!
Хряк, лишенный сцены, вздрагивал щеками от злости, отступая назад к повозке. Кляча косила на него карим глазом, продолжая шарить губами в торбе, ни грамма не сочувствуя толстяку.
— Не ревнуй, папаня, — подтрунивал над ним Хвет, тыча в мягкий бок дудкой. — Женишься на ее дочке: то же самое, только на полтора века моложе. Будешь принцем большой помойки! Карьера, хах! Самое оно для тебя.
В самом деле, впереди остальных стояла подбоченясь точная копия мадам Буш, толстокостная и крупная, как замковая башня, но еще достаточно подвижная, чтобы самостоятельно спуститься по лестнице. Девица не без интереса поглядывала на Хряка, который приходился ей по плечо.
Восхищение госпожи Буш имело твердую цену: из окна поверх горшка с засохшей геранью летела горстка липких перепачканных монет. Каждый предмет, попадавший в руки семейства Бушей, через минуту выглядел так, словно неделю отмокал в дегте. (Чистоплотный Бандон предлагал обжигать монеты на костре, чтобы не подхватить чуму.) Вдогонку за монетами летела засаленная бумажная розочка — одна из десятка, украшавших немытые кудри Шикарной Джонни.
Хвет, выполнявший функции казначея, живо выуживал из грязи гонорар, стараясь делать это одной рукой, потому что второй ему раньше или позже придется… Впрочем, не важно. За этим Гумбольдт кланялся, всем видом обозначая финиш представления, растопырив руки, выводил на поклон остальных артистов — и мгновенно лез на облучок, спеша укатить от опасной фурии. Бандон едва успевал схватить за уздцы Клячу, чтобы не пришлось догонять повозку.
* * *
— Я больше не желаю выступать на помойке, — заявила Аврил очередной раз, кутаясь в мокрую попону за спиной Гумбольдта.
Пожитки, с которыми труппа колесила по кантонам, выгрузили в сарай вдове, так что теперь все разместились в полупустой повозке.
Небо между домами сделалось грязно-синим, как вареная жила. Улицы в этой части города были настолько узкими, что приходилось поджимать свешанные с борта ноги, чтобы не биться коленями о стены.
