На столе дымится кружка кофе, и что-то подсказывает, что она не первая за сегодня. Я пробегаюсь по внешнему виду моего детектива и кривлюсь: волосы взъерошены, рубашка мятая, синяки под глазами. Не что иное, как первые признаки приближающейся депрессии. Обычно такое случается с ним на каждую годовщину смерти мамы: выпадает из жизни на пару недель, взвалив все дела на дочь.
Что на этот раз?
Я сжимаю руки в кулаки и ощущаю, как ладони потеют. Сердцебиение учащается. Резко хватаю узду, пока ещё могу, и делаю глубокий вдох. Затем провожу рукой по футболке и касаюсь кулона под ней. Привычный ритуал немного отпускает, но тревога всё ещё дышит в затылок.
— Присядь, милая. Нам нужно поговорить.
Вместо того, чтобы послушаться, я подхожу к проигрывателю и провожу рукой по старомодному комоду под ним. Мне нужно успокоиться. Годовщина только через месяц. Слишком рано для драмы. Я снимаю виниловую пластинку и вкладываю её в конверт, лежащий рядом. Комнату пропитывает тишина. С обложки светло-оранжевого винила на меня смотрит бородатый мужчина в очках. Крупным и нелепым шрифтом написано: «Satie». Если бы я увлекалась классической музыкой, то непременно бы знала, кто это. Однако альтернативный рок и инди — моя любовь навсегда и навечно.
Почувствовав, что сердечный ритм зашёл в спокойную колею, я кладу винтажного деда на полку и плюхаюсь в кресло, поджав под себя ногу.
— Эрик Сати, — папа кивает в сторону полки со своей коллекцией: — Мастер минимализма. Стал основоположником авангардного жанра «фоновой» музыки. Француз и реформатор первой четверти двадцатого столетия.
— Дай угадаю: непризнанный гений, умерший от неразделённой любви?
Я тереблю кольца и рассматриваю гладко срезанные следы сучков на деревянной столешнице, стараясь отвлечься.
— Можно сказать и так. Только умер он от цирроза печени.
— Очень познавательно! — наигранно растягиваю я и добавляю: — И романтично.
— Он оказал огромное влияние на композиторов своего времени. Клод Дебюсси, Дмитрий Шостакович и многие другие вдохновлялись его творчеством.
— Ты позвал меня сюда, чтобы провести лекцию? — Оглядываю его и вздыхаю. — Выглядишь ужасно. Пожалуйста, скажи, что не теряешься.
Отец отрицательно качает головой.
— Не переживай. Просто не выспался.
Он потирает рука об руку, и из сухости его пальцев рождается шорох. Взгляд из-под очков беспокойно бегает между документами и папками.
— Почему ты передумал? — с места в карьер прыгаю я.
Уставшие глаза находят мои, и в них отражается сомнение.
Я указываю большим пальцем за спину.
— Там, у нашего забора, ждёт принц, который вот-вот взорвётся от нетерпения. Впрочем, не он один.
Молчание повисает на выгоревшей потолочной лампе. Оно непоседливо раскачивается от дуновения вентилятора, как маленькая девочка на качелях, считающая часы до возвращения родителей, которых больше нет.
— Ты была права, дочка… — мнётся отец. — Когда сказала, что будь твоя… Будь наша мама сейчас здесь, то не бы упустила такое громкое дело. И мы не должны.
Я ёрзаю на стуле.
— Не договариваешь.
Папа рассматривает фотографию в рамке и, не отрываясь от неё, продолжает:
— Она погибла не из-за случайности при ограблении, Фэй. Маму убили намеренно.
В моих висках стучат сотни барабанов, и сознание медленно уплывает. Я сжимаю подлокотники кресла, стараясь оставаться собранной. Больше всего на свете мне не хочется снова вспоминать тот день, но я не могу. Алая рука хватает меня за горло и тащит на глубину: в тёмную и холодную зияющую рану моего сердца.
— Милая…
Он открывает рот как рыба, но я не в состоянии разобрать слов. Кадры из прошлого сменяются один за другим. Вот я на кухне нашего старого дома. Мне четырнадцать. Лежу на кровати и слушаю лекцию в наушниках. Чувствую странный запах. Спускаюсь вниз по лестнице. Играет назойливая песня. Как же я её ненавижу! Патрик лает и подвывает на улице. Весь первый этаж в чёрном дыму. Кое-как мне удаётся рассмотреть силуэт на полу: обездвиженное тело в луже крови. Так много крови! Я слышу крик. Это мой? Картина отдаляется, и я меняюсь ролью с наблюдателем. Это всё ещё я или кто-то другой? Девочка трясёт тело мёртвой женщины, будто куклу. Её руки в крови. Снова кровь. Приторный запах металла проникает в ноздри, и мы становимся с ним одним целым. Паника сковывает прутьями лёгкие. Кислорода не хватает. Я задыхаюсь. Сердце бьётся о грудную клетку, как невиновный узник о решётку перед казнью. Внезапно врывается родной голос:
— Фэй! Фэй! Приди в себя, дочка!
Меня трясёт или трясут меня. Кабинет начинает приобретать знакомые очертания.
— Мама…
— Дорогая, мамы здесь нет. Это твой папа, Бэн. Прости, милая, я не ожидал, что спровоцирую приступ. Их так давно не было…
Переключатель щёлкает, и я возвращаюсь, всё ещё тяжело дыша. Папа сидит на коленях подле меня с глазами на мокром месте и поглаживает мои дрожащие руки своими шершавыми пальцами. Пытаюсь сосредоточится на теплоте прикосновений, однако мои собственные ладони кажутся чужими.
Зевс меня дери! Ненавижу, когда такое происходит.
— Пап?
— Да, Фэй? Я здесь. Может, принести воды?
Отрицательно качаю головой, но он всё равно встаёт и уходит. «Останься,» — хочется крикнуть ему вслед, чего я от бессилия не делаю. В комнате становится неуютно. Слышу учащённое дыхание, и понимаю, что оно принадлежит мне. Приходится опустить голову на колени, чтобы стабилизироваться. Начинаю считать до десяти: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Вспоминаю, что на мне надето в мельчайших деталях. Затем пытаюсь вдохнуть все запахи в помещении и разложить их на детали. Понемногу отпускает.
Посттравматический синдром — тень, следующая за мной попятам с тех пор, как мамы не стало. Накатывающий ужас, выраженный паническими атаками, не спутать ни с чем. Порой к этому хаосу примешивается деперсонализация и дереализация. Кажется, будто покидаю тело и наблюдаю за ним со стороны. При этом наступает стойкое ощущение, что чувства вовсе не мои, а принадлежат другому. Бывает, что ощущаю себя игроком в компьютерной игре или актрисой бродвейского представления. Иногда эмоций нет и вовсе, как если забыть, где нужный тумблер. Чаще всего триггером подобных проявлений становится чужая кровь, стресс или опасность, поэтому я стараюсь избегать травмирующих ситуаций. Вот только жизнь любит преподносить сюрпризы, да и в пузыре существовать невозможно.
Последний приступ произошёл полгода назад, когда погиб наш пёс, Патрик. Его сбила машина, когда тот сорвался с поводка и побежал за проклятой кошкой. Я не смогла вовремя позвать на помощь, потому что стала задыхаться: не справилась и проявила слабость. Могла ли я спасти его, если бы взяла себя в руки? Почему тело оборачивается предателем, когда так нуждаюсь в нём? Спустись я раньше, мама бы осталась жива? Почему я не согласилась на прогулку в парке, когда она предлагала? Виновность сжигает меня изнутри уже многие годы, оставляя лишь сожаления и черноту.
Соврала бы, если бы сказала, что привыкла. Курс психотерапии смог сократить количество приступов, но не купировать полностью. Жизнь на таблетках — бег по фальшивой радуге от себя самой. Они снимают симптомы, а проблема не исчезает, как бы я ни старалась.
— Держи, — папа протягивает стакан воды, и я жадно выпиваю его до дна. — Фэй? — нерешительно прощупывает он, и я с трудом отдираю глаза от стеклянного дна.
— Почему ты молчал?
Между нами разрастается невидимая стена, которая и без того продирала небо. Отец расхаживает из угла в угол, потирая щетину, и, наконец, садится за стол.
— Верил, что так будет лучше.
— И оно стало лучше?
Боль искажает родные черты.
— Возможно, я ошибался. Мы этого никогда не узнаем.
Сглатываю и давлю в себе ребёнка, желающего устроить истерику.
— Расскажи, как всё было. Правду.
Он набирает в лёгкие воздуха и начинает свой рассказ, а я всё ещё сжимаю стакан, будто бы он помогал оставаться здесь, в реальности. Мне не хочется возвращаться вновь к болезненным воспоминаниям, но препарировать их — единственный способ добраться до истины.
