Она ничего не взяла у меня взамен.
– Потом как-нибудь, – покачала головой она. – Когда крепко встанешь на ноги.
Я сглотнула ком в горле.
Крем я сделала. Вытопила сало на водяной бане до последнего миллиграмма. Полученный жир аккуратно собрала в небольшую жестяную коробочку от леденцов монпансье. Добавила туда немного мёда, который я соскребла с лепёшки. Получилась совсем капелька, но всё же лучше, чем ничего. Топлённое сало разделила надвое. Одну часть, в которую я добавила мёд, стала использовать как крем для лица и рук. А вторую отложила про запас. В противоположной части коридора (недалеко от шлюза, через который мы общались), было холодно. Я отнесла туда и поставила в уголочек. Так оно будет в сохранности.
Для милой женщины, Веры Брониславовны, я связала в благодарность носки. Специально выбирала самые красивые ниточки. Когда опять будет свидание – отдам. Выручила она меня конкретно.
Ощущение, когда на иссушенную кожу наносишь крем, пусть и такой вот, примитивный, непередаваемы! Кожа просто впитывала и впитывала крем и никак не могла напитаться. Я сидела с довольным видом и чувствовала умиротворение. Хорошо-то как. Казалось бы, маленькая житейская мелочь. Ан нет, эта мелочь может доставить огромную, почти детскую радость.
Я рассмеялась.
И впервые за долгие месяцы мой смех был искренним и радостным.
Хорошо-то как!
Знаете, как у нас говорят: «Хорошо смеется тот, кто смеётся последним». Есть такая поговорка в Советском союзе. У нас, в Советском союзе. Кстати, начинаю за собой замечать, что стала чаще вспоминать жизнь в Москве, и очень редко – Цюрих. Так вот, еще буквально два дня назад я смеялась от радости, что у меня есть крем и что милая Вера Брониславовна мне за просто так подарила кусочек сала. Мне ведь не сколько даже подарок важен, сколько нормальное человеческое отношение.
А теперь вот – стою и реву в три ручья. Так обидно.
Но буду по порядку.
В общем, сегодня опять был сигнал о стыковке наших крестов. Скажу честно, я так обрадовалась. Собралась, прихватила вещи для обмена, торопливо метнулась к окну и начала с нетерпением ждать, пританцовывая от нетерпения.
Наконец, раздался скрежет – кресты пришвартовались.
Вся в восторженном изнеможении, я практически не могла дождаться, когда же чёртов люк поднимется!
И он, наконец, поднялся.
Но лучше бы не поднимался.
В той, другой келье был человек. Мужчина.
Высокий рост, явно породистое лицо еще хранило следы былой красоты. Увы, так редко можно встретить красивых возрастных мужчин в жизни, а не на картинке киноафиши. Этот как раз был таким. Правда выражение лица было каким-то слащаво-порочным, что ли. Особенно карминно-красные яркие губы. Мне бы насторожиться. Но я всегда не придавала значения всей этой физиогномике и откровенно смеялась над ламброзистами.
И зря.
– Милое дитя, – хорошо поставленным красивым голосом проникновенно сказал он. – Так больно видеть вас здесь, в этом заточении…
От звуков его бархатистого баритона у меня по коже аж мурашки пошли. Ну вы знаете, есть такие голоса, от которых просто млеешь. У Высоцкого, на пример. Женщины меня поймут.
– Как же вы сюда попали? И за какие грехи? – при слове «грехи» я вздрогнула.
Я внимательно посмотрела на него – одет в хороший спортивный костюм, явно подогнанный по фигуре, достаточно подтянут, побрит. Волосы аккуратно подстрижены.
– Как вас зовут? – спросил он.
– М-мария, – пролепетала я каким-то чужим, высоким голосом. – А вас?
– Называйте меня Фавн, – усмехнулся мужчина (улыбка вышла неприятная, самодовольная какая-то). – Здесь все, кто попадает сюда, меняют имя на новое. Как правило это прозвище. Или кличка. Как у собак. Но вам не надо менять имя, Мария. Вслушайтесь, как звучит – «Мария в кресте». Что может быть символичнее?
Неожиданно мне вспомнился алебастровый крест в Цюрихе, который я разбила. От ощущения чего-то неотвратимо-страшного я вздрогнула.
– Протяните мне руки, дитя, и я скажу, что ожидает вас вскоре.
Словно механическая кукла, я послушно протянула руки. Он тут же пребольно схватил меня за запястья и сказал:
– Что же вы Мария здесь делаете? – в его голосе послышались странные нотки. – За какие грехи вы тут? Прелюбодеяние? Блуд? Сколько мужчин вы познали, Мария? Признайтесь, вы же ласкаете себя каждую ночь? Как такая молодая женщина борется с зовом плоти? Расскажите, как вы ублажаете свое лоно?
Я ошеломлённо вытаращилась на него и наваждение исчезло.
– Пошел в жопу, старый паскудник! – воскликнула я в ярости и попыталась выдернуть руки. Тщетно. Он не пускал. Тогда я потянула сильнее. Но он держал крепко. Тогда я дёрнула ещё сильнее.
И таки выдернула. Ощущая, как кожа горит от его липких прикосновений, и на ней вспухли болезненные синяки, я прошипела:
– Урод! Моральный урод! Скотина!
Фавн мерзко захохотал и, облизывая алый рот, сказал, чуть растягивая слова:
– Все вы такие, сучки. Поначалу стоите из себя недотрог. Но твоё время ещё придёт, Мария в кресте. И ты уже скоро начнёшь чахнуть. Думать о мужчинах. Скучать. А потом дашь пощупать свои груди. Ещё просить будешь! Умолять! Я уже представляю, какие они у тебя тугие…
Что там дальше я слушать не стала, отскочила вглубь кельи, максимально подальше от этого морального урода.
Вот гад! Маньяк какой-то!
У меня внутри все клокотало от ярости и омерзения.
Когда люк с грохотом захлопнулся и по вибрации в полу я поняла, что кресты разъединились, я выдохнула. Оказывается, я застыла соляным столбом и боялась, что он ворвётся сюда. И хотя умом я понимала, что никто сюда никогда не ворвётся, какой-то детский, иррациональный страх почти полностью меня парализовал.
Я с трудом привела дыхание в порядок и бросилась к водяному рычагу. Я схватила кусок мыла и, не задумываясь об экономии, тёрла, мылила, тёрла, мылила, и опять тёрла руки, там, где он прикасался, пока кожа не покраснела и сморщилась.
Мне все казалось, что я отвратительно-грязная.
Содрогаясь от омерзения (даже труп расчленять было не так мерзко), я принялась срывать с себя одежду.
Одежду я замочила. Пусть отмокнет. Потом постираю. После общения с этим уродом у меня было такое ощущение, словно я в кишащей слизняками яме с дерьмом побывала…
Фу! Мерзость какая!
В общем, нужно крайне осторожно относиться ко всем этим свиданиям.
Я долго не могла прийти в себя, каждый раз, когда кресты выходили на стыковку, я внутренне содрогалась. Ловила себя на трусливенькой мыслишке, что если сейчас появится этот урод, то что я буду делать.
Дошло до того, что я стала тревожно спать, не высыпалась и однажды чуть не пропустила время дёргать рычаг. И только поняв, что чуть было не натворила, я ужаснулась: из-за какого-то морального урода я сейчас практически чуть не погубила всё то, к чему так долго и упорно шла.
Чтобы прекратить эти детские истерики, я развернула новую «кампанию» по исследованию моего жилища. Назвала её просто и незамысловато – «Берлога».
Перво-наперво я достала одну из наполовину заполненных луковианцами тетрадей и на чистой страничке переписала мелким почерком все то, что у меня на данный момент имелось в наличии. Не обошла ни одну пуговицу, ни одну, даже пусть сломанную мелочёвку, или согнутую скрепку. Я понимала, что в этой ситуации меня может спасти любая, самая на первый взгляд глупая и ненужная ерунда.
Список получился довольно внушительный. Однако, если почитать, то примерно две трети это была всякая дрянь – от сломанной пуговицы до куска бечёвки, которую за глаза нужно было бы выбросить. Но нет. Я сейчас не в той ситуации, чтобы разбрасываться ценными ресурсами.
Затем я отделила вертикальной чертой небольшой участок на листке и начала обдумывать, чего же мне не хватает для улучшения моего пребывания здесь. К примеру, у меня уже было четыре куска мыла (точнее почти пять, если считать то, которым я стирала вещи. Он уже превратился в обмылок, как я ни экономила, но тем не менее он ещё был). Имелся ещё кусочек цветочного мыла, почему-то пользоваться им я жадничала, экономила. Нужно будет хотя бы раз в несколько дней позволять себе маленькие радости.
