— Вы кто? — спросил меня другой.
Опасаясь получить затрещину, я сделал вид, что не услышал вопроса.
— Вы откуда? — добавил тот, который был в сутане. — Из дома, что по другую сторону сосновой рощи? Что вы здесь делаете?
Как вы отлично понимаете, я не посмел говорить про гроб, опасаясь добавить масла в огонь, потому что уже усвоил кое-что из здешних нравов и обычаев. Не надо говорить о веревке в доме повешенного.
— Пойдемте с нами, — сказал тот, что был в сутане, и мягко положил руку мне на плечо. От этой его мягкости во мне что-то дрогнуло.
Он добавил:
— Мы вас не обидим.
Вот это, наконец, было уже что-то существенное.
Отключка моя, ставшая теперь лишь еще одним воспоминанием, прошла, и я последовал за ними. Вы понимаете, если со мной обращаться по-хорошему, из меня веревки вить можно, они, должно быть, это себе вполне уяснили. А все потому, что я родился под знаком осла, вот я такой и вырос, как теленок или поросенок.
Я пошел за ними, стараясь выглядеть так жалостливо, как только мог, пытаясь вызвать сострадание выражением рта, глаз, общим своим обликом и всем своим видом, чтоб они обходились со мною поласковее, чтоб помогли сердцу моему облегчить страдание, чтоб они думали, что я — не лишенный приятности молодой человек. Вид священника не вызывал у меня никакого отвращения. Я чувствовал себя в большей безопасности оттого, что сутана его была не первой свежести, с белесыми пятнами мела, он больше походил на ближнего, чем другие, папа ведь тоже был священником в возрасте парня хоть куда. У второго типа на поясе болтался револьвер, очень меня поразивший, потому что, судя по картинкам, которые я видел, мне всегда казалось, что огнестрельное оружие очень маленьких размеров, а на самом деле, господи прости, пистолет тот был такой же большой, как папины причиндалы.
Пока мы шли, я по кусочкам и фрагментам перевспоминал нашу жизнь, какой она была до сих пор и какой она уже никогда больше не будет, потому что все проходит, например, те звуки, которые доносились сверху, когда папа делал зарядку или мы ели все вместе и смеха ради повязывали нашей лягушке слюнявчик, и кормили ее мухами, и ту заботу, с которой папа относился к Справедливой Каре в дровяном сарае, когда мы вынимали ее из ящика, а теперь ее рассудок помутится еще сильнее, чем раньше, я думал обо всем этом, и это помогало мне жалостно выглядеть, потому что меня все больше переполняла скорбь и мне все сильнее хотелось плакать. Хорошее это словечко — перевспоминать, уж не знаю, есть ли такое слово на самом деле, но обозначает оно воспоминания о том, что прошло.
А теперь я вас попрошу следить за моим повествованием очень внимательно, потому что понять то, о чем пойдет сейчас речь, будет совсем непросто.
Они привели меня в ратушу, так это здание называется, если судить по надписи, повешенной над дверью, дом выглядел очень неплохо, так опрятно, что можно было только изумляться, и восхищаться, и ходить по нему в чем мать родила, и отплясывать на полу босыми ногами в бликах света. Мы шли по коридору, напоминавшему мне портретную галерею в наших владениях, о которой я обязательно должен буду рассказать вам позже, потому что эти портреты несколько часов назад внезапно пролили свет на мое собственное происхождение, потом мы вошли в небольшую комнату, где стояли столы и стулья, на стенах висели лампы с привязанными к ним веревками, которые все освещали магическим светом. Два человека, с которыми я шел, за всю дорогу не сказали мне ни слова, но между собой говорили не переставая, как мне казалось, оживленно и взволнованно, и священник называл второго, того, у которого на поясе болтался огромный револьвер, полицейским. Первое, на что я обратил внимание, когда мы вошли в ту комнату, было присутствие там еще кого-то, причем сначала я увидел только его скрещенные на столе ноги и руки, а головы у него вроде как вовсе не было, но я даже испугаться не успел, потому что заметил у него в руках раскрытый словарь под названием цветы зла. Они предложили мне сесть, и полицейский начал задавать мне вопросы.
— Вы живете в доме по другую сторону сосновой рощи, ведь так? И отец ваш — господин суассон? Это ведь его лошадь С была здесь с вами?
Я сидел, покачиваясь из стороны в сторону, как будто в такт мотиву, звучавшему в голове, и бессмысленно смотрел в пространство перед собой, ничего ему не отвечая. В этой связи, надо вам сказать, странная вещь происходит с этим словом — суассон, она заключается в том, что иногда мне хочется вздремнуть над своими словарями, и как только такое случается, я совершенно отчетливо слышу, как это слово — суассон, быстренько просвистывает у меня над ухом и исчезает, как форель, скользнувшая между ног, когда идешь летом по озеру, и у меня сложилось такое впечатление, что слово это имеет ко мне какое-то самое непосредственное отношение, что оно связано с самой сокровенной частью моего естества сильнее, чем любое другое слово, я так говорю, как думаю, и это слово — суассон вывело меня из дремотного состояния, и я пришел в себя в полном изумлении.
Священник и полицейский продолжали осыпать меня вопросами, и казалось, я их вывожу из себя, делая вид, что не слышу их просторечных выражений, но мне не хотелось делать им ничего дурного, и они, скажу я вам, стали теряться в догадках и других соображениях всякого рода, причем, хоть я в таких вещах разбираюсь очень неплохо, я бы никогда не поверил, что мой отец был такой важной персоной. Даже большие усы полицейского с проседью были похожи на папины, как будто он ему подражал! Его усы так напоминали отцовские, что можно было подумать, это с папиного лица слетела моя подружка стрекоза, как иногда, говорят, наши души отлетают, когда мы умираем, и угнездилась на верхней губе полицейского, провалиться мне на этом месте.
Господин, о котором идет речь, вместе с другим, который был в сутане, скоро стали так со мной разговаривать, будто знали меня всю жизнь, полагая, должно быть, что такой тон мне будет приятнее, и когда они спросили меня, не случилось ли что-нибудь с моим отцом, я, в конце концов, намекнул им, что понимаю человеческую речь не хуже всякого другого, и ответил, что он скончался сегодня утром на рассвете. Мой ответ произвел на них сильное впечатление.
Они попросили меня это повторить, такая новость должна была быстро разнестись из уст в уста, окажись она верной, но повторять сказанное я не люблю.
— Мы нашли его сегодня утром, он свисал с конца веревки, к которой прицепился, как человек, даже не предупредивший об этом заранее, — сказал я вместо этого.
Священник осенил живот крестным знамением. Полицейский воспринял мое сообщение более спокойно. Хочу вам напомнить, что у него с шеи не свисало распятие, которым он постоянно пытался поигрывать, как братишка мой делает, вы сами знаете с чем. Он сказал мне так вкрадчиво, как будто я был чем-то невероятно хрупким, с чем надо было обращаться соответственно:
— Ты сказал: «Мы его нашли». Кто это мы?
— У папы есть два сына, — ответил я. — Мой брат и я.
От изумления у них даже головы назад откинулись, как у голубей, когда они по земле ходят, оба уставились на меня, словно я оскорбил их в лучших чувствах, попробуйте их понять, этих современников моих и друзей. Полицейский сделал неопределенный жест рукой, как будто хотел сказать, что к этому мы вернемся позже, а потом спросил:
— А что ты о маме своей можешь нам рассказать? Там ведь еще мама твоя с вами живет?
— Никогда в нашем доме никакие шлюхи не жили, — ответил я.
По выражению их лиц я понял, что им требовались дополнительные пояснения, и добавил:
— Все матери — шлюхи, но если вам больше нравится, можно их еще называть целомудренными девственницами, разницы здесь нет почти никакой.
В тот же миг я схлопотал две пощечины от того, который был в сутане, одну он мне дал ладонью, другую — тыльной ее стороной, и сделал он это правой рукой, шричем гораздо быстрее, чем я тут описываю. Мне очень захотелось запустить себе руки в исподнее и обрызгать его кровью, но кровь из меня в тот день не текла, все зажило до следующего раза. Тут с кресла поднялся третий человек, у которого до этого момента были видны о руки и ноги, и я тут же узнал в нем нашего ближнего, который приходил к нам домой и назойливо приставал ко мне со своими расспросами, того самого принца, которым дразнил меня братец и говорил, что я в него влюбился, чтоб язык у него отсох. Казалось, его интересовало все, о чем мы говорим, но сам он не произнес ни словечка, как делают мудрецы или кошки. Он скрестил руки на груди, прислонился плечом к стене и смотрел на меня серьезно и с удивлением, по какой-то причине, о которой я даже не догадывался, может, он тоже влюбился. При одном его виде мне тут же захотелось все лицо ему вылизать, нос его во рту подержать, мне, бывает, всякое в голову приходит, и в теле моем такие вещи скрыты, которые остаются для меня самого тайной за семью печатями. Он все еще держал в руке свой словарь, заложив его пальцем на той странице, которую читал, и мне это пришлось по душе, потому что я тоже очень часто так делаю, прерывая чтение, чтобы помечтать о прекрасных рыцарях, когда дохожу до тех страниц, на которых про них написано, я тогда тоже эти страницы пальцем закладываю. Что же касается священника, он передвинул свой стул в угол и уставился в пол, причем глаза у него, казалось, стали как блюдечки.
