Мы, девушки, по-прежнему танцуем в центре площади, парни, покуривая, кружат рядом, оценивают. Сёстры Шибетта склоняют друг к другу увешанные бриллиантами головы, выпячивают губы, шепча: «И эта любовь будет вечно сиять», – не в такт притопывают ногами, всеми силами стараясь привлечь внимание к себе, но стоит Лилиане, прищурившись, запрокинуть голову, парни смотрят только на неё.
Здесь и Козимино: они с отцом, сжимающим в руке утешительный приз, новую шляпу, как раз возвращаются после лотереи. Тощая Шибетта так и пожирает глазами моего брата, который, выйдя к нам, делает несколько неуверенных танцевальных па. Возле продавца варёных осьминогов и морских гребешков я замечаю парня с рыжеватыми, зачёсанными бриолином волосами и в длинных брюках. Он не мешается с остальными, и сигареты в руках нет. Поначалу мне кажется, будто мы не знакомы, но стоит ему обернуться, я узнаю Саро. Всего пару месяцев назад мы ещё вовсю болтали у мастерской его отца: он – с опилками в растрёпанной шевелюре, я – сидя скрестив ноги прямо на траве. Он тоже вырос, стал взрослым парнем, и когда наши взгляды встречаются, мы оба смущаемся.
Лилиана хватает меня за обе руки, вскидывает их вверх. Я отпихиваю её: негоже женщине задирать руки выше плеч. Так мать говорит. А музыка меняется, начинается медленная неаполитанская песня о влюблённом, гуляющем ночью под окном замужней женщины. Та подходит к ставням, но не показывается. Её муж спит, ничего не замечая. Влюблённый продолжает стенать под окном, а женщина, вернувшись в постель, более не может уснуть. Узнав эту песню, я инстинктивно прикрываюсь руками: тот же мотив что ни день звучит под окнами моего собственного дома.
Сёстры Шибетта обнимаются, собираясь станцевать медленный танец так, как видели по телевизору.
– Эти неаполитанские песни на меня тоску нагоняют, – говорю я Лилиане и тащу её прочь сквозь толпу. Потом вдруг чувствую пряный запах жасмина, и чья-то рука, схватив за запястье, тянет меня обратно.
– Ты разве не хочешь подарить этот танец возлюбленному? Это же наша песня, помнишь?
Потеряв Лилиану, я пытаюсь вырваться, но он держит крепко.
– Ничего я не помню, а тебя и знать не знаю.
Левой рукой Патерно обнимает меня за талию, правой стискивает мою ладонь. Рука горячая, но не потная. Он прижимается ко мне щекой, и я почувствую резкий, острый запах, смешанный с ароматом жасмина у него за ухом.
– «Роза свежая, благоухающая...» Ты же в школу ходила, неужели этого стихотворения не знаешь?
– Ничего я не знаю! Оставь меня! Что люди скажут?
– Что я решу, то и скажут. Помнишь, как всё заканчивается у тех влюблённых? И железо гнётся, коль кузнец найдётся!
Неаполитанская песня стихает, и оркестр на сцене начинает весёлую мелодию. Я оглядываюсь, пытаясь отыскать среди танцующих пар Лилиану, но Патерно прижимает меня сильнее, и нас затягивает кружащаяся толпа. Мне страшно, что увидит мать, и в то же время я сама ищу её, чтобы молить о помощи, объяснить, что не виновата. Он держит меня очень крепко, а кружит так, что мои ноги едва касаются земли. Туфли слетают, волосы, собранные в изящный узел, падают на плечи, я не чувствую ничего, кроме руки у меня за спиной да смешанного запаха жасмина и кожи. Исходящий от Патерно жар проникает в меня, и тело вдруг становится чужим, повинуясь теперь собственным желаниям, собственной воле. От живота разливается тепло, я начинаю задыхаться.
– Пусти! Не хочу, не хочу, не хочу! – шепчу я, с каждым разом всё повышая голос, пока, наконец, не перехожу на крик.
– А ты молодец, – смеётся он, двумя пальцами поглаживая меня по подбородку. – Приличная девушка не должна сдаваться сразу. Она должна возбуждать желание.
– Вы что, не слышали? Девушка не желает танцевать! – на плечо Патерно ложится рука Саро. У него теперь и голос другой: он тоже изменился с тех пор, как мы не бегаем вместе.
– Это почему же? Может, она тоже колченогая?
Лицо Саро так наливается кровью, что родимого пятна в виде клубники почти не видно. Он бросается на Патерно и, не имея возможности как следует размахнуться, начинает вслепую отвешивать противнику пощёчины, пока наконец не хватает его за волосы и не дёргает что есть силы. Но тот лишь вскидывает руки, даже не пытаясь сопротивляться:
– Я человек благородный, Богом обиженных не трогаю. Особенно малолеток, которые дерутся, как девчонки.
Губы Саро дрожат.
– Паук ты, а не благородный человек, – кричит он, едва не плача. – Вы с отцом, ростовщики поганые, полгорода за горло держите!
Нас окружает всё больше людей, даже оркестр перестаёт играть. Кто-то пытается оттащить Саро, по-прежнему грозящего Патерно кулаком. Я вижу, как сквозь толпу к нам пробирается отец с новой шляпой в руке. Пытаюсь поймать его взгляд, но лицо совершенно непроницаемо. Словно вышел зелени в огороде нарвать.
– Бога ради, Сальво, – кричит мать у меня за спиной, будто хочет остановить, но я-то знаю, что она его только распаляет: Бога ради, Сальво, сделай что-нибудь, хочет сказать она. Хоть раз побудь в глазах соседей мужчиной. Покажи им, Сальво, Бога ради!
Для него же эти слова – будто камень в спину. Он устало прикрывает глаза и, протянув руку, касается моих пальцев.
– Неужели синьор отец не хочет оказать мне честь и позволить потанцевать с его очаровательной дочерью? – издевательским тоном спрашивает Патерно.
Отец открывает было рот, но тут же замирает, задумавшись.
– Пожалуй, нет, – бормочет он наконец и уводит меня прочь – босиком, в порванном платье. Прежде чем свернуть в переулок, я оборачиваюсь и вижу Патерно, одиноко стоящего посреди площади. Он улыбается.
– Роза! – доносится до меня его крик, который слышат все вокруг. – Роза свежая, благоухающая...
19.
Дома отец вешает новую шляпу на крючок у двери, натягивает рабочие брюки и скрывается в сарае, откуда вскоре выходит с деревянной полкой и банкой краски, которые ставит на козлы во дворе. Он на несколько секунд зажмуривается, стискивает правой руку левую, словно зажимая рану, потом, достав из кармана платок, утирает лоб. Окунает кисть в тягучую алую жидкость и медленно ведёт –сперва в одном направлении, затем, не меняя ритма, в другом. Мать подходит ближе, тихонько бормоча:
– Отец с сыном спускают те крохи, что нам удалось отложить, на лотерею, а дочь отплясывает у всего города на виду...
Ответом ей служит лишь тихий шорох щетины по оструганному дереву.
– Ты хоть спросить-то удосужился, какие у этого синьора в отношении нашей дочери намерения? Сам эту кашу со школой заварил, сам теперь и думай, как расхлёбывать будешь!
– С девочками лаской нужно, – повторяет отец.
Я в своём углу уже все ногти сгрызла. Обо мне ведь говорят, а будто козью случку обсуждают!
– Одну дочку только моими стараниями и пристроили. Мне скажи спасибо, что Фортуната живёт как синьора, в большом доме да с прислугой.
А я думаю о ввалившихся глаза сестры в последний раз, когда видела её через окно, и хочу только, чтобы и мои глаза исчезли, чтобы никогда больше ни на что не смотрели и чтобы на меня больше никто не смотрел.
– Козимино ещё молод, так что хочешь не хочешь, а придётся тебе о нас подумать. Порядочный человек ведь кто таков? Тот, кто и семью прокормит, и о женщинах своих позаботится. Видал, как этот тип на дочь твою смотрел? Эх, кольни я тебя сейчас булавкой – что покажется? Кровь тараканья, вот что! Тараканья, понял!
Отец мешает краску, проверяет палочкой густоту, после чего доливает в банку немного воды и мешает снова. Потом, вынув кисть, с которой капает красным, протягивает её брату, невозмутимо идёт в дом, надевает ботинки, новую шляпу и направляется к грунтовке:
– Козимино, сынок, ты покрась пока, а то я об одном срочном дельце вспомнил: надо успеть до ужина честь семьи спасти.
Брат так и остаётся стоять с кистью в руке. Под ногами потихоньку собирается красная лужа, но у меня нет сил даже подняться, а мать лишь зачарованно смотрит, как падают на землю тягучие капли.
