— Переживает?
— …но вчера он получил плохие известия, — торопливо продолжила она, будто актриса, которую прервали посреди монолога, — у него кое-что плохое случилось…
— Вы с ним обо мне говорите? Меня с ним вдвоем, значит, обсуждаете и жалеете?
— …и Том, он заскочил повидаться с нами, со мной и с Эм, с нами обеими, ни с того ни с сего, мы как раз в кино собирались, поэтому-то мы остались и не пошли со всеми остальными, спроси Эм, если мне не веришь, ему больше некуда было пойти, он был здорово расстроен, личные проблемы, ему просто надо было с кем-то поговорить, и что нам было…
— Ну не думаешь же ты, что я в это поверю?
— Слушай, не знаю, что там тебе наговорила Эм…
— Скажи-ка. Кейблова мамаша не продала еще тот дом в Ист-Хэмптонс? Помню, как она вечно подбрасывала его в загородный спортклуб, он там часами торчал после того, как она уволила няньку, или, точнее, после того, как нянька сама от них ушла. Кружок тенниса, кружок гольфа. Наверное, неплохой из него гольфист получился, а?
— Да, — холодно ответила она, — да, он хорошо играет.
— Я мог бы сейчас сказать что-то очень дешевое, но не стану.
— Тео, давай не будем.
— Можно, я поделюсь с тобой своей теорией? Не возражаешь? В деталях ошибусь, наверное, но суть я уж точно ухватил. Я вообще-то знал, что вы с Томом встречаетесь, Платт мне сам так и сказал, когда мы с ним тогда столкнулись на улице, и он от этого был далеко не в восторге. И да, — перебил я ее, тон у меня был под стать ощущениям — тяжелый, безжизненный. — Ладно. Можешь не оправдываться. Кейбл всегда нравился девчонкам. Забавный парень, когда захочет — просто душа компании. Ну и пусть, что он чеки подделывает или ворует по загородным клубам, или что там еще про него говорят…
— …Это неправда! Ложь! Он никогда ничего не крал…
— …и мамочке с папочкой Том никогда особо не нравился, а может, даже совсем не нравился, но тут еще папочка с Энди умерли, как тут продолжишь эти отношения, в открытую — нельзя точно. Мамочка очень расстроится. И, как заметил Платт, много раз…
— Мы больше с ним видеться не будем.
— Признаешь, значит?
— Я думала, пока мы не поженились, это особого значения не имеет.
— Это еще почему?
Она откинула челку с глаз, промолчала.
— Думала, значения не имеет? Почему? Думала, я не узнаю?
Она сердито глянула на меня.
— Ты просто бесчувственный сухарь, вот что.
— Я? — Я отвернулся, расхохотался. — Это я-то бесчувственный?
— Ой, ну, конечно. «Пострадавшая сторона». С «высокими моральными принципами».
— Уж повыше, чем у некоторых.
— Ты этим всем прямо упиваешься, верно?
— Уж поверь мне — нет.
— Нет? А по ухмылочке и не скажешь.
— Ну а что мне было делать? Промолчать?
— Я сказала, что мы с ним больше не увидимся. Вообще-то я это ему уже давно сказала.
— А он настойчивый. Он тебя любит. И слышать не хочет об отказе.
К моему изумлению, она покраснела.
— Да.
— Бедняжечка Китс.
— Не надо злобиться.
— Бедная деточка, — снова усмехнулся я, потому что не знал, что еще сказать.
Она выудила из ящика штопор, повернулась и холодно на меня поглядела.
— Послушай, — сказала она, — не думаю, что ты поймешь, но это очень тяжко — любить того, кого любить не следует.
Я молчал. Когда я только вошел, то будто заледенел от ярости и все убеждал себя, что она уж точно не сумеет меня задеть или — боже упаси — не заставит ее жалеть. Но кому как не мне знать, до чего правдивы ее слова?
— Послушай, — повторила она и отложила штопор. Заметила, что я раскрылся, воспользовалась этим: безжалостно, как на теннисном корте, высматривая слабые стороны противника.
— Отвали.
Слишком вспыльчиво. Неверный тон. Все шло не так. Я собирался вести себя с прохладцей, держать все под контролем.
— Тео… Пожалуйста! — Ну вот, уже ухватила меня за рукав. Розовеет носик, розовеют от слезок глаза: точь-в-точь Энди с его сезонной аллергией, будто нормальный человек, которого можно и пожалеть. — Прости. Правда. От всего сердца прошу. Не знаю, что сказать.
— Не знаешь?
— Нет. Я здорово тебя подвела.
— Подвела. Можно и так сказать.
— И, слушай, я знаю, что ты не любишь Тома…
— А это здесь при чем?
— Тео. Тебе правда это все так важно? Да нет же, ты сам знаешь, — быстро продолжила она. — Совсем неважно, если вдуматься. И, — крошечная пауза, и она ринулась в бой, — не хочу бить ниже пояса, но я вот знаю про твои дела и мне все равно.
— Дела?
— Ой, ну хватит, — устало сказала она, — тусуйся со своими сомнительными дружками, нюхай наркотики, сколько влезет. Мне все равно.
Где-то в глубине квартиры зашумела батарея, загрохотала с ужасным шумом вода.
— Послушай. Мы друг другу подходим. Этот брак для нас обоих — то, что надо. Ты это знаешь, я это знаю. Потому что — ну, слушай, я же все знаю. Не надо мне ничего объяснять. И еще вот что — тебе же получше стало с тех пор, как мы начали встречаться, правда? Ты здорово подсобрался.
— Что? Подсобрался? О чем ты?
— Слушай, — раздраженно выдохнула она, — Тео, без толку притворяться. Мартина, Эм, Тесса Марголис, помнишь ее?
— Черт.
Вот уж не думал, что кто-то знает про Тессу.
— Мне все твердили: «Держись от него подальше. Он лапочка, только наркоман». Тесса рассказала Эм, что перестала с тобой встречаться после того, как застукала тебя, когда ты нюхал героин прямо с ее кухонного стола.
— Это не героин был, — запальчиво отозвался я. Это были раскрошенные таблетки морфина, и дурак я был, что решил их снюхать, таблетки считай что выкинул. — А вот против кокаина Тесса ничего не имела, вечно клянчила, чтоб я ей достал…
— Послушай, я про другое, ты сам знаешь. Мама… — перебила она меня.
— Вот как? Про другое? — я повысил голос. — Про что — про другое? Про что?
— …мама, честное слово… выслушай меня, Тео… мама так тебя любит. Так любит. Ты, когда появился, ей жизнь спас. Она говорит, она ест, она чем-то интересуется, она гуляет в парке, она ждет не дождется, когда ты к нам снова придешь, ты не представляешь просто, что тут до тебя творилось. Ты часть семьи, — поднажала она на козыри. — Правда. Потому что, понимаешь, Энди…
— Энди? — невесело рассмеялся я. Энди-то никаких иллюзий не питал насчет своей больной семейки.
— Слушай, Тео, не надо так, — она теперь оправилась, заговорила приветливо, рассудительно, почти с отцовской прямотой. — Это будет правильно. Пожениться. Мы друг другу подходим. И всем от этого хорошо будет, не только нам.
— Правда? Всем?
— Да. — Полнейшее спокойствие. — И не надо так, ты сам понимаешь, о чем я. Ну зачем нам все портить из-за этого? И потом, когда мы вместе, мы ведь оба становимся чуть получше, правда? Оба, да? И, — легкая бледная улыбка, теперь — как мать, — мы хорошая пара. Мы нравимся друг другу. Мы хорошо ладим.
— Головой, значит. Не сердцем.
— Ну, если хочешь, можно и так выразиться, да, — ответила она, глядя на меня с такой неприкрытой жалостью и любовью, что я вдруг почувствовал, как улетучивается весь мой гнев: из-за того, какая она вся невозмутимо разумная, ясная, как серебряный колокольчик. — Ну а теперь, — она привстала на цыпочки, чмокнула меня в щеку, — давай будем хорошими, честными и добрыми друг с другом, и чтобы мы с тобой жили счастливо и весело.
22
И я остался у нее ночевать — мы потом заказали еду на дом и снова завалились в постель. Но хоть в каком-то смысле и легко было притворяться, что у нас все по-старому (потому что, если подумать, так мы оба и притворялись всю дорогу), с другой стороны, я практически задыхался от того, каким грузом давит на нас вся неизвестность, недосказанность, и позже, когда Китси, свернувшись калачиком, уснула у меня под боком, я лежал без сна, глядел в окно и чувствовал, что совершенно одинок. Вечерняя молчанка (виноват в которой был я, а не Китси — она даже в самых трудных ситуациях дара речи не теряла) и ощущение какой-то непреодолимой дистанции между нами здорово напоминали мне о том времени, когда мне было шестнадцать и я понятия не имел, как надо вести себя с Джули, которая, хоть ее и никак нельзя было назвать моей девушкой, стала первой женщиной, о ком я именно так и думал. Мы познакомились возле винного магазина на Хадсон, когда я торчал там, зажав деньги в кулаке, и ждал, пока кто-нибудь не согласится купить мне чего-нибудь выпить, и тут из-за угла припарусила она, в футуристичном, а-ля летучая мышь наряде, который никак не вязался с ее тяжелой походкой и деревенской внешностью, с простеньким, но милым личиком жены первопроходца начала двадцатого века. «Эй, пацан, — она вытаскивает из сумки собственную бутылку вина, — вот твоя сдача. Да ладно. Да не благодари. Ну что, ты это тут и будешь пить, на морозе?» Ей было двадцать семь, почти на двенадцать лет старше меня, ее парень как раз заканчивал в Калифорнии бизнес-школу — и без вопросов было ясно, что как только парень вернется, мне нужно исчезнуть и больше не звонить. Мы это оба понимали. Ей даже говорить ничего не пришлось. В те редкие (для меня) вечера, когда мне дозволялось к ней зайти, я пробегал пять пролетов вверх по лестнице до ее студии, разрываясь от переполнявших меня слов и чувств, но все, что я собирался ей сказать, испарялось, стоило ей открыть дверь, и вместо того, чтоб как нормальному человеку поговорить о чем-нибудь хоть минуты две, я с немым отчаянием топтался в метре от нее, засунув руки в карманы и ненавидя себя, пока она расхаживала босиком по студии — выглядит сногсшибательно, болтает непринужденно, извиняется за то, что грязная одежда раскидана по полу, за то, что забыла купить упаковку пива — может, ей быстренько сбегать за ним вниз? — до тех пор пока я буквально не набрасывался на нее на полуслове и валил на кушетку с такой силой, что у меня иногда слетали очки. И я чуть не умирал от того, как же это все было чудесно, да только потом я лежал без сна, и накатывала пустота — ее белая рука поверх покрывала, зажигаются фонари, с ужасом жду восьми часов, когда ей нужно будет вставать и собираться на работу, в бар в Уильямсбурге, куда я из-за возраста не мог к ней заглянуть. И ведь я даже не любил Джули. Я ей восхищался, я сходил по ней с ума, завидовал ее уверенности и даже слегка ее побаивался, но по-настоящему я ее не любил, как и она — меня. Я не очень-то был уверен, что и Китси люблю (по крайней мере я не любил ее так, как мне того однажды хотелось), но все равно удивительно, до чего же мне было паршиво, если учесть, что через все это я уже проходил.
