– Нам надо поговорить, тебе и мне.
Он не казался очень сердитым.
Мы сидели молча, разглядывая через крыши жёлтые поля.
– Жарковато сегодня, а? – спросил он.
– Очень.
Он выпустил облако дыма.
– Где ты пропадаешь целыми днями, можно узнать?
– Так, везде.
– Неправда. Куда-то ты ходишь.
– Гуляю… и все.
– Один?
– Один.
– А что такое? Тебе не нравится быть с твоими друзьями?
– Почему, нравится. Мне также нравится иногда побыть одному.
Он согласно покивал, глядя в никуда. Он казался старше своего возраста, среди чёрных волос мелькало белое, щеки у него провалились, как будто он не спал целую неделю.
– Ты рассердил маму.
Я сорвал веточку розмарина и начал растирать её пальцами.
– Я не нарочно.
– Она сказала, что ты отказываешься спать в одной комнате с Серджо.
– Мне это не нравится…
– Ну и почему?
– Потому что хочу спать с вами. В вашей кровати. Все вместе. Если мы прижмёмся друг к другу, то уместимся.
– А что подумает Серджо, когда узнает, что ты не хочешь спать с ним в комнате?
– Мне всё равно, что он подумает.
– Но так себя с гостями не ведут. Представь себе, что ты приехал к кому-то в гости, а он отказывается спать с тобой в одной комнате. Что бы ты подумал?
– Ничего бы не подумал. Я просто хотел бы, чтобы вся комната была для меня. Как в гостинице.
Он усмехнулся и щелчком запустил окурок на дорогу.
Я спросил его:
– Серджо твой начальник? Поэтому он должен жить у нас?
Он удивлённо посмотрел на меня:
– С чего ты взял, что он мой начальник?
– Потому что он всеми командует.
– Ничем он не командует. Он просто мой друг.
Это неправда. Старик не был ему другом, он был его начальником. Я знал это.
– Папа, а где спишь ты, когда ездишь на Север?
– Почему ты это спрашиваешь?
– Просто так.
В гостинице или там, где придётся, иногда в кабине грузовика.
– А по ночам на Севере что-нибудь случается?
Он посмотрел на меня, вздохнул и спросил:
– В чём дело? Ты что, не доволен, что я вернулся?
– Доволен.
– Ну-ка, скажи мне правду.
– Правда, доволен.
– Обними-ка меня. Покрепче. Давай, Микеле, давай. Покажи отцу, какой ты сильный.
Я обнял его изо всех сил и заплакал. Слёзы текли по моим щекам, и у меня перехватило горло.
– Ты что, плачешь?
Я сглотнул:
– Нет, не плачу.
Он вытащил из кармана мятый платок:
– Ну-ка, вытри слезы. А то кто-нибудь увидит, что ты как девчонка. Микеле, в эти дни у меня много дел, и поэтому прошу тебя слушаться. Твоя мама устала. Не доставай её своими капризами. Если ты будешь вести себя хорошо, то, как только я закончу, возьму тебя к морю. Покатаемся на водном велосипеде.
Я задохнулся:
– А что это?
– Это лодка, у которой вместо весел педали, как у велосипеда.
Я вытер слёзы.
– На нём можно доехать прямо до Африки?
– Если хорошо покрутить педали, то и до Африки.
– Я хочу уехать совсем из Акуа Траверсе.
– Почему? Тебе здесь больше не нравится? Я вернул ему платок.
– Давай переедем на Север.
– Почему ты хочешь уехать отсюда?
– Не знаю… Мне не хочется больше оставаться здесь.
Он посмотрел вдаль.
– Мы уедем.
Я сорвал ещё одну веточку розмарина. У него был замечательный запах.
– Ты когда-нибудь слышал о медвежатах-полоскунах?
Он поднял брови:
– О медвежатах-полоскунах?
– Да.
– Нет. А кто это?
– Какие-то медведи, которые стирают тряпки… Но, может, их и не существует.
Папа поднялся на ноги и размял спину.
– А-а-а! Пойду в дом, надо поговорить с Серджо. Иди побегай немного, скоро обед. – Он открыл дверь, но остановился на пороге: – Мама приготовила лапшу. Когда придёшь, попроси у неё прощения.
В это мгновение появился Феличе. Он остановил свой 127-й, подняв облако пыли, и выскочил из машины, словно за ним гнался пчелиный рой.
– Феличе! – закричал отец. – Ну-ка, быстро сюда!
Феличе кивнул, а когда проходил мимо меня, шлёпнул по макушке и спросил:
– Как дела, придурок?
Раз Феличе здесь, там – никого.
Ведро с дерьмом было полным. Кастрюля с водой – пустой.
Филиппо сидел, закутав голову покрывалом. Он даже не заметил, что я спустился в яму.
Мне показалась, что его щиколотка выглядит хуже: она распухла и стала фиолетовой. Мухи так и липли к ней.
Я подошёл.
– Эй!
Никакой реакции.
– Эй! Ты меня слышишь?
Я подошёл ещё ближе:
– Слышишь меня?
Он выдохнул:
– Слышу.
Значит, папа не отрезал ему уши.
– Тебя ведь зовут Филиппо, правильно?
– Да.
Путь был открыт.
– Я пришёл сказать тебе очень важную вещь. В общем… Твоя мама сказала, что любит тебя. И что ей без тебя плохо. Это она вчера сказала, по телевизору. В теленовостях. Она сказала, что бы ты не беспокоился… И что ей нужны не твои уши, а весь ты.
Он молчал.
– Ты слышал, что я сказал?
Молчание.
Я повторил:
– Твоя мама сказала, что любит тебя. И что ей тебя не хватает. Это она сказала по телевизору. Сказала, что ты не должен беспокоиться… И что ей нужны не твои уши, а…
– Моя мама умерла.
– Как умерла?
Он ответил из-под покрывала:
– Моя мама умерла.
– Ты что говоришь-то? Она жива. Я её видел, в телевизоре…
– Нет. Она умерла.
Я прижал руку к сердцу:
– Клянусь головой моей сестры Марии, что она жива. Я видел её вчера вечером в телевизоре. Она жива. У неё белые волосы. Худая. Немножко старая… Но красивая. Она сидела в высоком кресле. Коричневом. Большом. Как у королей. А сзади была картина с кораблём. Правильно или нет?
– Да. Картина с кораблём… – Он говорил тихим голосом, слова заглушались тканью покрывала.
– И у тебя есть электрический паровозик. С трубой. Я видел его.
– Его больше нет. Он сломался. Няня выбросила его.
– Няня? А кто такая няня?
Лилиана. Она тоже умерла. И Пеппино умер. И папа умер. И бабушка Ариана умерла. И мой братик умер. Все умерли. Все умерли и живут в ямах, как эта. И я в яме. Мир – это место, полное ям, в которых живут умершие. И луна тоже вся в ямах, в которых другие умершие.
– Неправда. – Я положил руку ему на спину. – С луной все в порядке. И твоя мама не умерла. Я её вчера видел. Ты должен слушать меня.
Он помолчал немного, потом спросил:
– Тогда почему она не приходит сюда?
Я покачал головой:
– Не знаю.
– Почему не приходит забрать меня?
– Я не знаю.
– А почему я нахожусь здесь?
– Я не знаю. – И чуть слышно, так тихо, чтобы он не смог меня услышать, сказал: – Мой папа посадил тебя сюда.
Он пнул меня:
– Ты ничего не знаешь. Оставь меня в покое. Ты не ангел-хранитель. Ты плохой. Уходи. – И заплакал.
Я не знал, что мне делать.
– Я не плохой. Я ни при чём. Не плачь, пожалуйста.
Он продолжал рыдать.
– Уходи. Уходи отсюда.
– Послушай…
– Вон отсюда!
Я вскочил на ноги.
– Я пришёл сюда из-за тебя, я проделал длинный путь дважды, а ты гонишь меня. Ладно, я ухожу и никогда больше сюда не приду. Никогда больше. И ты останешься здесь один, навсегда, и тебе отрежут уши, оба уха.
Я схватился за верёвку и начал карабкаться вверх. Я слышал его плач. Я выбрался из ямы и сказал:
– И никакой я тебе не ангел-хранитель!
– Подожди…
– Что тебе ещё?
– Останься…
– Нет. Ты сказал, чтобы я убирался, и я ухожу.
– Я тебя прошу. Останься.
– Нет!
– Ну прошу. Только на пять минуток.
– Ладно. Пять минут. Но, если будешь вести себя как сумасшедший, уйду.
– Я не буду.
Я спустился в яму. Он дотронулся до меня ногой.
– Почему ты не снимаешь никогда это покрывало? – спросил я.
– Зачем, я ничего не вижу…
– Как это ничего не видишь?
– Глаза не открываются. Я хочу их открыть, а они не открываются. Я вижу в темноте. В темноте я не слепой. – Он замолчал, а потом сказал: – Знаешь, мне сказали, что ты вернёшься.
