– Оставьте здесь свою одежду, – сказала миссис Виннер.
Я сняла сапоги, сунула рукавички в карманы пальто и повесила его на крюк. Миссис Виннер не уходила. Я полагала, что теперь она покажет, куда идти дальше. В кармане у меня была расческа, и мне хотелось причесаться, но так, чтобы она за мной не наблюдала. А кроме того, в этой раздевалке не было зеркала.
– А теперь все остальное.
Она смотрела на меня, желая удостовериться, что я ее поняла. Когда выяснилось, что я не понимаю (хотя в каком-то смысле я догадалась, поняла, но все-таки надеялась, что ошиблась), она сказала:
– Не бойтесь простудиться. Во всем доме хорошее отопление.
Я по-прежнему не двигалась, и тогда она произнесла самым будничным тоном, словно презирать меня ей было неохота:
– Ну вы же не маленькая.
Я могла в этот момент схватить свое пальто. Могла потребовать, чтобы меня отвезли обратно в пансион. Если бы она отказалась, я бы дошла туда самостоятельно. Дорогу я помнила и, хотя было холодно, добралась бы до дома меньше чем за час.
Вряд ли дверь, ведущая наружу, была закрыта, и вряд ли кто-либо попытался бы меня задержать.
– Ну, – сказала миссис Виннер, видя, что я все еще стою не двигаясь. – Вы думаете, вы какая-то особенная? Думаете, я раньше таких не видела?
Ее презрение отчасти и послужило причиной того, что я осталась. Отчасти. Ее презрение и моя гордость.
Я села. Сняла туфли. Отцепила и скатала вниз чулки. Встала, расстегнула и сдернула платье, в котором произносила прощальную речь, последние слова которой звучали на латыни: «Ave atque vale» [6] {20}.
Все еще пристойно скрытая комбинацией, я завела руки назад и отстегнула крючки бюстгальтера, а потом кое-как его сбросила. Пришла очередь пояса с подвязками, потом трусиков. Сняв, я смяла их в комок и спрятала под бюстгальтер. Затем снова надела туфли.
– Босиком, – сказала миссис Виннер, вздохнув.
Похоже, про комбинацию ей даже говорить было лень, однако после того, как я вновь сняла туфли, она все-таки сказала:
– И остальное. Вы слова понимаете? Все остальное.
Я сняла комбинацию через голову, и она протянула мне бутылку с каким-то лосьоном:
– Натритесь этим.
Бутылочка пахла так же, как Нина. Я стала втирать лосьон в руки и плечи – единственные части моего тела, которых я могла касаться в то время, как миссис Виннер стояла рядом и наблюдала. Затем мы вышли в переднюю. Я старалась не смотреть в зеркала, а она распахнула еще одну дверь, и я вошла в следующую комнату уже одна.
Мне и в голову не приходило, что мистер Пёрвис мог тоже оказаться раздетым, но такого не произошло. На нем был темно-синий блейзер, белая рубашка, галстук с широкими концами – он называется аскотский, но тогда я не знала этого слова – и широкие серые брюки. Он был только немного выше меня, худой и старый, почти лысый, и когда улыбался, на лбу у него появлялись морщины.
Мне также не приходило в голову и то, что раздевание могло оказаться только прелюдией к изнасилованию или к какому-нибудь ритуалу, а не к ужину. (Ничего этого и не случилось, в комнате на буфете стояли блюда, прикрытые серебряными крышками, и от них исходил аппетитный запах.) Почему я тогда ни о чем страшном не думала? Почему почти не тревожилась? Может быть, из-за моих представлений о стариках? Мне казалось, дело не только в импотенции, но и в том, что долгий жизненный опыт и упадок сил не оставляют в них никакого интереса к женщинам. Я, конечно, не могла не понимать, что раздевание должно иметь какое-то отношение к сексу, но приняла это условие скорее за какой-то вызов нб спор, чем за преамбулу к посягательству, и мое согласие, как я уже говорила, было больше похоже на безрассудную причуду гордости, чем на что-либо другое.
Вот я какая, – хотелось мне сказать. Я стыжусь своего тела не больше, чем того, что у меня не прикрыты зубы. Это, разумеется, было неправдой, меня прошибал пот – но не из страха перед насилием.
Мистер Пёрвис пожал мне руку, нисколько не удивившись отсутствию на мне одежды. Сказал, что рад познакомиться с Нининой подругой. Словно я была одноклассницей Нины, которую та привела из школы.
Хотя в каком-то смысле так оно и было.
Сказал, что я Нину вдохновляю.
– Она вами просто восхищается. Ну-с, вы, наверное, голодная. Посмотрим-ка, что они там приготовили!
Он принялся поднимать крышки и накладывать мне еду. На ужин были корнуэльские куры, которых я приняла за карликовых цыплят, рис с шафраном и изюмом, разные нарезанные веером овощи, превосходно сохранившие свои естественные цвета. Было блюдо с какими-то зелеными соленьями и еще одно – с темно-красным соусом.
– Много не берите, – предупредил мистер Пёрвис про соленья и соус. – Они очень острые.
Он усадил меня за стол, вернулся к буфету, положил себе на тарелку совсем немного еды и тоже уселся.
На столе стоял кувшин с водой и бутылка вина. Мне налили воды. Если бы я у себя в доме стал поить вас вином, сказал он, это, вероятно, квалифицировали бы как серьезное преступление. Я была несколько разочарована, поскольку никогда еще не пробовала вина. Когда мы ходили в «Старый Челси», Эрни всегда выражал удовлетворение тем, что там по воскресеньям не подавали ни вина, ни крепких напитков. Сам он не только не пил по воскресеньям и по всем остальным дням, но и не любил смотреть, как пьют другие.
– Нина говорит, – начал мистер Пёрвис, – что вы изучаете английскую философию, но я думаю, имеется в виду английская филология и философия, не так ли? Потому что вряд ли найдется такое количество исключительно английских философов.
Я проигнорировала его предупреждение и попробовала немного солений, – и теперь была в таком ошеломлении, что не могла ответить. Он вежливо подождал, пока я отопью воды.
– Мы начали с древних греков. Это обзорный курс, – ответила я, когда обрела дар речи.
– Да, конечно, Греция. Ну а если вы занимаетесь греками, то скажите, кто ваш любимый… А, нет, подождите-ка! С этим гораздо проще разделаться вот так.
И он продемонстрировал, как надо отделять кости от мяса у корнуэльских цыплят. Сделано это был прекрасно, без всякого покровительственного тона, скорее в качестве шутки, над которой мы оба должны посмеяться.
– Так кто ваш любимый философ?
– Мы пока проходим досократиков и до него еще не дошли, – ответила я, – но это Платон.
– Значит, ваш любимый философ – Платон. И вы читаете вперед, не ограничиваетесь тем, что задают? Платон. Да, можно было догадаться. Вам нравится пещера? {21}
– Да.
– Конечно. Пещера. Это же прекрасно, правда?
Пока я сидела, наиболее вызывающая часть моего тела оставалась не видна. Вот если бы у меня были такие груди, как у Нины, – крошечные, какие-то декоративные… Но они у меня большие, с широкими сосками и как бы откровенно предлагающие свои услуги. Я старалась глядеть на него, когда отвечала, но поневоле все время вспыхивала. Когда это случалось, мне казалось, что его голос становился чуть мягче, как бы вежливо-удовлетворенным. Словно он сделал победный ход в игре. Но при этом он продолжал легко и интересно говорить, рассказывал про свою поездку в Грецию. Дельфы, Акрополь, знаменитый маяк – самая сущность Пелопоннеса…
– А затем на Крит – вы слышали про минойскую цивилизацию?
– Да.
– Разумеется, слышали. Разумеется. А знаете ли вы, как одевались минойские дамы? {22}
– Знаю.
На этот раз я посмотрела ему в лицо, прямо в глаза. Я была полна решимости не скорчиться от стыда, хотя и чувствовала жар в горле.
– Очень мило, именно в этом духе, – сказал он почти с грустью. – Очень мило. Странно, как в одни эпохи что-то выставляют на всеобщее обозрение, а в другие – прячут.
На десерт был ванильный крем и взбитые сливки с накрошенными в них кусочками бисквита, а также клубника. Он съел всего несколько ложек. Мне не удалось как следует насладиться первыми блюдами, и теперь я была полна решимости не упустить ничего из сладкого и с большим аппетитом, сосредоточенно поглощала ложку за ложкой.
