Эмма виделась с Хелен гораздо реже, чем ей того хотелось, и она уже несколько недель предвкушала эту свадьбу. Специально к этому событию Эмма купила новую шляпку и новое платье, но едва она переступила порог церкви (сомневаясь из-за полного отсутствия людей на паперти, в ту ли церковь пришла), как поняла, что оделась слишком парадно. Она забыла, что Хелен не пользуется благосклонностью родственников, большинство из которых к тому же обитало в Уэльсе, никто из них приехать не удосужился. Что касается родственников жениха, то они являли жалкое зрелище; кое-кто явно был не в настроении оттого, что пришлось субботним утром вырядиться в костюм и галстук, вид у них был помятый, словно с похмелья. Собралось в церкви никак не более двадцати человек Эмма проигнорировала распорядителя и села рядом с первой попавшейся на глаза знакомой — двоюродной бабушкой Хелен, которую она видела всего раз на дне рождения. Старушка поздоровалась, но Эмма поняла, что та ее не помнит, и разговор увял на корню. Что ж, раз она никого здесь не знает, то не придется извиняться за отсутствие Марка.
Дожидаясь появления Хелен, Эмма медленно погружалась в депрессию. Она понимала, что ее состояние отчасти вызвано убогостью церемонии. Она узнала мелодии, которые играл органист, и догадалась, что их выбрала Хелен: невыразительная, унылая музыка, запомнившаяся Эмме со времен юридического факультета. Со своего места она могла разглядеть органиста, он сидел выше и правее мест для певчих, немощный и очень старый человек, неловко промахивавшийся мимо клавиш. Эмма понимала, что, когда дело дойдет до гимнов, исполнение окажется нестройным и тусклым. Но иначе и быть не могло: любая свадьба обязательно напомнила бы ей ее собственную, что состоялась шесть лет назад. Хелен там тоже была. Эмма тогда очень гордилась собой, но, возможно, подруга поступила умнее, отложив замужество до более позднего времени. Эмма вдруг осознала, что свадебные поздравления дадутся ей нелегко.
Она обернулась, чтобы посмотреть, как идет по проходу Хелен, и нашла подругу бледной и перепуганной; взгляды их встретились, и они обменялись дрожащими улыбками.
Служба шла, а Эмма чувствовала, как силы постепенно оставляют ее. Как бы ей хотелось иметь рядом локоть, на который можно было бы опереться, пусть и локоть мужа. По счастью, сидевшая рядом двоюродная бабушка позволяла себе временами пустить слезу поэтому Эмма не так стеснялась промокать глаза платком, но под самый конец, когда она уже думала, что благополучно пережила церемонию, ее прорвало. Это произошло во время последнего гимна, который — так уж получилось — некогда (в те давние времена, когда она имела привычку посещать церковь) был одним из ее любимых. Мотив нравился ей и сам по себе, но особое значение ему придавало то, что этот гимн звучал и на ее свадьбе. И теперь, после первых двух строк, исполненных трясущимися руками органиста в рваном ритме, пронзительно и неуверенно, внутри нее поднялась ужасающая тоска.
Господь и человечества отец,
Прости нам безрассудства наши.
И Эмма громко рыдала, перекрывая пение, и люди оборачивались на нее, и она упала на колени, и двоюродная бабушка, превратно поняв ее слезы, положила ей на плечо костлявую руку и сияла славной улыбкой.
*
На приеме, который состоялся в доме родителей Хелен, первое, что сказала Эмма старой подруге, было:
— Хелен, прости. Я не знаю, как это случилось. Я все испортила.
— Ничего ты не испортила. Не говори глупостей. — Хелен еще не сняла подвенечное платье. — Послушай, давай отойдем и поговорим? Я не видела тебя целую вечность.
Они вышли в сад и пробрались мимо тех гостей, что согласны были мириться с серым небом и дождливой перспективой. В их число входил жених по имени Тони и компания его приятелей.
— Привет, Эмма, — сказал Тони. — Хорошо выглядишь.
— Спасибо.
— Марк сегодня не с тобой?
— Сегодня нет. У него дела.
Тони поцеловал жену, и женщины продолжили путь. Эмма услышала, как один из друзей спросил:
— Кто такой Марк? И Тони ответил:
— Ее муж.
Тогда друг покачал головой и мечтательно произнес:
— Счастливчик.
Почти сразу за садом начиналось водохранилище Эдгбастон, выйдя через калитку, они по тропинке спустились к самой воде и сели. Земля была сырой, но им было все равно.
— Эмми, — начала Хелен, — скажи мне, что происходит?
Эмма некоторое время поплакала на плече у подруги, а затем приступила к рассказу.
— Хелен, что мне делать? — спросила она, после того как все рассказала. — Что я могу сделать?
— Ну а что тебе хочется сделать?
— Не знаю. Я больше не могу находиться рядом с ним. Я больше не могу находиться в этом доме.
— Тебе есть куда пойти?
— Нет. Не знаю. К родителям, наверное.
— Возможно, тебе так и следует поступить, хотя бы на время. Возьми отпуск Ты можешь себе его позволить? У тебя сейчас много дел?
Эмма подняла голову и начала вытирать глаза.
— Не очень. Вернее, всего одно дело, которое требует больших усилий.
— Что за дело?
Эмма рассказала историю Робина и объяснила, при каких обстоятельствах ей посоветовали, чтобы он признал себя виновным.
— Почему бы тебе так и не поступить? Ты уверена, что он не виноват?
— Да, я была более-менее уверена.
— Но послушай, ему самому было бы гораздо проще, если бы он признал себя виновным, разве нет? Ведь тогда приговор будет менее суровым? К тому же мальчику тогда не придется давать показания в суде, правильно? Ты наверняка сможешь его убедить. Я бы так и поступила.
— Может быть.
— И в этом случае ты сможешь вырваться в небольшой отпуск?
— Наверное. Где-нибудь на недельку.
— Тогда так и сделай, Эмма, ради бога. Хоть раз в жизни подумай о себе. Когда ты в последний раз думала о себе?
Эмма нашла в себе силы выдавить легкую благодарную улыбку и посмотрела на облака, отражавшиеся в водохранилище, по которому поднявшийся ветер гнал небольшие волны. Она уже подбирала слова, которыми сообщит Робину эту новость.
Часть третья
Милые бранятся
Пятница, 18 апреля 1986 г.
Кажется, весь мир ополчился против меня, думал Робин, сидя на скамейке в парке и глядя, как уходит Тед.
У меня в голове столько теорий, столько литературных теорий, но я, хоть убей, не могу перенести их на бумагу. У меня в голове столько рассказов, и все эти рассказы я каким-то чудом умудрился перенести на бумагу, но их никто и никогда не прочтет. Вечерами я брожу от дома к дому, распространяя листовки с призывом к одностороннему разоружению и миру во всем мире, а так называемый лидер так называемого свободного мира однажды утром просыпается и решает убить несколько сотен ливийцев только потому, что он отчасти потерял лицо. Единственный человек, кого я способен любить во всем этом городе, единственная личность, которую я уважаю, настолько озлоблена и рассержена тем, как люди обращаются с ней, что при малейшем неловком моем слове повернулась ко мне спиной. Я рассчитываю спокойно отдохнуть в Озерном крае, а застреваю в Ковентри, разыгрывая роль гостеприимного хозяина перед одним идиотом, который уверяет, что был моим другом по Кембриджу.
Не могу сказать, будто я испытываю неприязнь к Теду. Он внушает мне безразличие, которое, честно говоря, производит довольно бодрящее действие. Пять минут без его общества — и я почти забыл, как он выглядит. Некоторые лица блекнут, как только их обладатели выходят из комнаты. Некоторые лица не блекнут никогда. Никогда-никогда. По крайней мере, я считаю, что они не поблекнут никогда, но мне ведь только двадцать шесть лет. Возможно, когда мне исполнится сорок шесть, я забуду, совсем забуду, как она выглядит. Возможно, мы с Кейт пройдем мимо друг друга на улице в том или ином месте, в Бредфорде или где-нибудь еще, и даже не узнаем друг друга. Но я сомневаюсь. Я не в силах вообразить, чтобы такое случилось. Начнем с того, что я не рассчитываю дожить до сорока шести.
Точнее, я надеюсь, что, если я доживу до сорока шести, я оставлю далеко позади все эти вещи, все эти идеи, если угодно, все эти надежды, которые теперь таскаю на шее, словно мешок картошки; а если мне это не удастся, тогда я, наверное, во что-нибудь их превращу, тогда мне сполна воздастся за все мое ожидание, и я все-таки стану знаменитым писателем или чем-нибудь в этом роде, и тогда однажды поздно вечером мне в лицо будут светить яркие софиты в какой-нибудь студии и какой-нибудь телеведущий какого-нибудь ночного ток-шоу мне улыбнется и скажет:
