— Быть может, вы поведаете нам о годах, проведенных в Ковентри? Сейчас, оглядываясь назад, вы не считаете, что это были годы вашего становления, становления вашего писательского мастерства и ваших теоретических воззрений? Что вы можете нам рассказать о так называемой «группе Ковентри» и характере ваших собраний?
И я буду чесать голову, или тереть нос, или закидывать ногу на ногу, и я отвечу, якобы погрузившись в воспоминания:
— Ну, по большей части наши встречи проходили в каком-нибудь невзрачном кафе, и мы разглагольствовали о книгах, которые никто из нас по-настоящему не читал. Мы делали все, чтобы превратить Ковентри в центр интеллектуальных и культурных споров, но, честно говоря, чаще всего нам казалось, что мы ведем безнадежную борьбу. Естественно, мы брали за образец парижскую интеллигенцию 20-х и 30-х годов, но если у Жан-Поля Сартра с друзьями были такие кафе, как «Дом», то мы все больше пили кофе из бумажных стаканчиков в местной закусочной «Бургер Кинг», что напротив автобусной станции, а когда мы чувствовали себя богачами, шли к «Цуккерману», в псевдовенскую кондитерскую в квартале от «Бритиш хоум сторс». В конечном счете все это мне приелось, и после апреля 1986 года я практически отошел от этой группы.
— А кто в то время входил в эту группу?
— Ну, конечно, я и еще Хью Фэрчайлд, ныне один из главных специалистов по Т. С. Элиоту, только о нем никто ничего не знает, а также Кристофер Картер, ныне один из самых непонятных и непримечательных английских теоретиков литературы, а еще Колин Смит — как может человек с таким именем не суметь достичь известности? — который почти наверняка стал бы весьма уважаемым поэтом, критиком и литератором, если бы не одна небольшая проблема: по утрам у него были трудности с тем, чтобы вылезти из постели, а кроме того (и это обязательно приходит на ум), он редко удосуживался записывать свои мысли о литературе, которые у него то и дело рождались.
— Полагаю, университет играл важную роль в вашей интеллектуальной жизни?
— Да, играл. Именно там мы обычно покупали сандвичи.
— Что бы вы назвали основными отличительными чертами вашей группы?
— Невыразительность, уныние, крайняя порочность, недоедание и сексуальная неопытность. Вы должны мне простить, если я с горечью отзываюсь об этом периоде своей жизни. Честно говоря, мне трудно вообразить, каким я буду представляться себе через двадцать лет, потому что мне трудно вообразить, что значит быть на двадцать лет старше, чем я сейчас. Ибо я не человек сорока шести лет, я человек двадцати шести лет, и если я оглядываюсь назад на двадцать лет, я вижу себя маленьким человечком, который всегда отказывался пить в школе молоко, и который отказался взять маму за руку когда мы вышли на прогулку, и который считал свою старшую сестру самым замечательным человеком на свете. Так вышло, что теперь я вообще не вижусь с сестрой. Она живет с мужем в Канаде. Редкие письма. И вся сложность в том, чтобы вообразить себя человеком сорока шести лет, состоит в отсутствии понимания, в полном отсутствии понимания того, кто я сейчас. У меня нет никакого ощущения собственной личности, если вы понимаете, что это значит. Я чувствую себя пустым человеком. В такой ситуации встреча с Тедом — это последнее, что мне требовалось, потому что он, по-видимому, имеет ясное представление о том, что я за человек, но это представление настолько не соответствует истине, что оно лишь сбивает меня с толку. Никто по-настоящему не знает, кто я такой, в том-то все и дело, а мне нужен, очень нужен человек, который сказал бы мне, кто я такой. Наверное, только Апарна знает, но она отказывается помочь. Она всегда отказывалась помочь.
— На мой взгляд, довольно пораженческие настроения. Зачем возлагать ответственность на других? Если вы чувствуете, что утратили стержень жизни, то самое время начать задавать себе вопросы. Напомнить себе о том, что вам дорого. Например, о ваших произведениях.
— О моих произведениях.
— Расскажите мне о ваших произведениях. Каковы отличительные черты ваших произведений? Как бы вы могли их описать?
— Ну, раз вы спросили, мои произведения… вас это действительно интересует?
— Разумеется. Продолжайте.
— Мои произведения распадаются на две четко различимые группы. Это художественные работы (не самое лучшее определение, но я не могу подобрать другого) и критические работы. То, что отличает мои художественные работы, что является их общей чертой, что придает им тематическое единство, — все они, без исключения, не опубликованы. Ни одно произведение не вышло в печатном виде, и ни одно не вызвало ни слова похвалы или одобрения со стороны литературного агента или редактора. Напротив, отказы на некоторые из них были написаны с такой страстностью, которая может сравниться разве что с религиозным пылом. Кроме того, даже внутри этой категории можно провести различие между работами, которые никем не опубликованы, и работами, которые никем не прочитаны. Ибо некоторые произведения — возможно, по этой самой причине — являются самыми типичными, самыми центральными для моего творчества, и эти работы я не смог заставить прочесть даже ближайших друзей. Но обратимся к критическим произведениям, у них несколько иная характерная черта, и заключается она в том, что все эти работы, и вновь все без исключения, не написаны; и потому мои критические статьи существуют только в воображении моего научного руководителя (когда он пребывает в оптимистическом настроении), но даже он, наверное, потихоньку удивляется, почему я до сих пор не показал ему ни одной из них. Хотя в этом контексте следует отметить, что мой научный руководитель не выказал никакого удивления, не говоря уж о неудовольствии, в связи с моей диссертацией, ненаписанной за четыре с половиной года, что является весьма примечательным знаком и позволяет сделать два предположения: либо он на редкость терпеливый и терпимый человек, либо ему глубоко плевать на меня и мою работу, но, как бы то ни было, читать ему ее не приходится. После того как университет получил причитающуюся плату за меня, а он получил свое жалованье, всем стало совершенно безразлично, напишу я что-нибудь или нет. Хотя сам я не могу относиться к этому с полным безразличием. С полным — не могу.
— Позволите ли спросить, чем вы занимались эти четыре с половиной года, когда вы должны были писать научную работу?
— Честно говоря, самыми разными вещами, самыми разными вещами. Я встречался с интересными людьми, вел интересные беседы. Я сидел и думал о том и о сем. Прошу прощения, что я выражаюсь столь туманно, просто мне сейчас сложно продемонстрировать осязаемость своих достижений. Возьмем, к примеру, политику. Несколько месяцев назад я бы наверняка сказал, что политически возмужал с тех пор, как оказался в университете. Теперь я не столь уверен.
— Вы страдаете от того, что утратили убеждения?
— Недавние события слегка поколебали мои теории, только и всего. Одно время я пытался высмеивать Лоуренса, но теперь я согласен с его высказыванием о наивности многого из того, что выдается за политику. Сейчас я не хочу об этом говорить, потому что все это бесит меня, приводит в ярость.
— Но, быть может, ярость — это как раз то, что вам нужно. Вы случайно не имеете в виду бомбардировку Ливии президентом Рейганом, осуществленную совместно с британским правительством? Вы поэтому последние три дня прячетесь у себя в комнате, словно испуганное животное, смотрите все политические программы, слушаете по радио все сводки новостей, осмеливаясь выйти на улицу только для того, чтобы купить газеты?
— Вероятно, это не единственная причина моего нынешнего состояния, но должен признать, что это событие расстроило меня больше, чем любое другое политическое событие на моей памяти. Оно меня пугает, меня пугает агрессия этих людей. Это варвары.
— Соединенные Штаты действовали с целью самозащиты в рамках международного права. Вы же не хотите сказать, что террористам можно позволять оставаться безнаказанными?
