Из разбросанных там и сям мешков я вытащила картофелину и свеклу, на которую наткнулась еще раньше, пошла к ведру, чтоб их вымыть, а потом обтерла сатурновым кольцом своей юбки. Треть свеклы, уже ставшей квелой, была обглодана. Свеклы — они как мы, и крысы, которые их глодают, тоже такие. Съедят их или оставят гнить, они здесь долго не задержатся, на земле нашей грешной, никто здесь долго не задерживается, и не пытайтесь уверить меня в обратном. Я уселась на корточки под столом, на котором лежал папа, и начала жевать. Потом подняла книгу заклятий и продолжила писать могучей кистью простертой длани, а сверху тем временем стали доноситься какие-то странные звуки. Лошадь, лежавшая на полу неподалеку от меня, уселась на задние ноги и взглянула на меня своим пристальным разноцветным взором. Из всех спален раздавался такой грохот, будто там в паническом смятении неслись куда-то наперегонки многочисленные ноги. Казалось, весь этот шум передвигается в направлении веранды, служившей чем-то вроде бельведера и примыкавшей к папиной спальне, откуда еще только вчера папа… Я вся съежилась, объятая страхом и охваченная дурными предчувствиями, сжав в руках дорогую мою книгу заклятий. С лестницы с грохотом спустился брат. Все круша на своем пути, он пронесся к шкафу, и так в порыве яростного гнева долбанул рукой по стулу, вся вина которого состояла лищь в том, что он стоял у него на пути, что стул отрикошетил папе по животу. Вот тут-то до меня и дошло, что братишка мой совсем слетел с катушек.
— Ты что творишь? — спросила я, не осмеливаясь вылезти из-под стола.
Брат пыхтел над крышкой банки с гвоздями, пытаясь ее отвинтить. Он раздраженно махнул в мою сторону рукой, давая мне понять, чтоб я не возникала.
Потом унесся обратно наверх, забрав с собой пилу и молоток. Оттуда снова донесся невероятный грохот, еще более грозный, чем раньше. Я зажала ладонями уши, мне казалось, я истошно вопила. Больше всего на свете мне хотелось убраться отсюда куда подальше, чтоб найти спасение хоть в селе, бросившись в ноги лукавым прохиндеям, — так меня уже братец мой достал вместе со всеми трупами, похоронами и другими злоключениями — такая жизнь хуже каторги. Но я не могла оставить брата моего. Я понимала, в каком он был смятении, видела, как он с дьявольской одержимостью катится в пропасть, и мне надо было бросить себя как тот стул на его пути, чтоб спасти от неминуемой погибели, сказать ему, по крайней мере, о том, в каком свете мне видится наше нынешнее положение. Поэтому я пошла к нему наверх по той самой лестнице, с которой только сегодня утром мы спустили папу вниз, как пианино.
Половинки! Я никогда не знала, откуда они взялись, но разве нам дано знать, откуда на нас свалилось все, что есть в распроклятых наших владениях? Их у нас, наверное, почти столько же, сколько портретов в портретной галерее, и в незапамятные времена они мне даже очень нравились. Я тогда еще любила их наряжать, ей-богу, то в одно их одевала, то в другое, но они в этом всегда выглядели нарядно, и я вела себя с ними, как будто мы вместе с Сен-Симоном были при дворе короля-солнца, где собиралась тьма тьмущая прекрасных рыцарей и графов, разодетых в пух и прах с рыцарскими фалдами, как у ближних наших, сами себе можете вообразить, и в глубине души я настолько была сыном своего отца, что представляла себя при том дворе графиней. Мы называли их половинками, потому что у них было только тело, сделанное из воска и дерева. У них отсутствовала та часть внутренностей, которая отвечает за страдания и потому дает основание называться полноправным ближним, если я доходчиво выражаю свою мысль. Их еще можно называть чучелами, что тоже вполне приемлемо, хоть немножко неправильно и не совсем точно, а если кто-то болтает невесть что и языком метет как помелом, лишь бы треск стоял, речи его это чести не делает.
Брат выстроил их всех на бельведере в один ряд около перил ограды и усадил на стулья. У одного в руках была метла, у другого — большая ветка дерева, у третьего — что-то вроде граблей или заступа, и, глядя на них с небольшого расстояния, можно было подумать, что это нечто вроде караульного помещения, вот, оказывается, какая мысль осенила убогое сознание моего братца. Мне никогда раньше не доводилось видеть его в состоянии такого возбуждения, мне даже казалось, что из ушей его и из задницы искры сыплются.
— Братец, — сказала я, — неужели ты думаешь, что вооруженные метелками половинки смогут остановить ближних?
Брат засветил с полдюжины керосиновых ламп, мутный свет которых даже отдаленно не напоминал рай, я вас уверяю. Он продолжал метаться как бешеный от одного конца бельведера к другому, вооружая своих солдат тем способом, который я только что описала, и время от времени прикладывался к бутылке чудесного вина, хлебая его прямо из горлышка. Это же надо! А потом сказал:
— В этих владениях я хозяин. Пусть только сунутся! Разговор с ними меня не испугает! Им ответит жерло моей пушки!
— Твоей пушки? Какой еще пушки? — попробовала я его урезонить. — От папы только бренные останки остались, тело его никогда больше не пошевельнется!
— Теперь я стал папой!
Он выпятил грудь колесом и стал себя колошматить по ней кулаками, как папа наш, бывало, делал, будто в подражание гориллонам.
Летом я не раз с серьезным видом пыталась втолковать бабочке, сидевшей у меня на коленке: «Я — твой хозяин», я это просто так делала, ради забавы, но моего жевательного аппарата было недостаточно, чтоб ее в этом убедить, и мы помирали со смеху, то есть я хочу сказать, что подружка моя улетала — попробуйте объяснить бабочке, что значит быть хозяином владений! То, что даже бабочка не в состоянии понять, никак не может быть чем-то очень важным, такое у меня в этом вопросе сложилось мнение. Хотя, сразу же хочу оговориться, мнения по этому поводу в нашей семье расходились, то есть, я хочу сказать, когда папа еще дышал как целый человек.
Как бы то ни было, я оставила братца наедине с его больной головой, здесь это будет самым уместным выражением. Взяла лампу свою керосиновую и стала спускаться по лестнице.
— Ты куда пошла? — заорал он мне вслед так истошно, будто его голым бросили на раскаленные угли.
Ничего ему не ответив, я выскочила на улицу в ночь, живущую своей жизнью. Я пошла в направлении, сами знаете чего — дровяного сарая, известного также как склеп. Мне казалось, там я буду в относительной безопасности, потому что братец мой, уподобившийся кретину, до смерти боялся туда заходить, сами знаете почему. Опершись на каменный стол, где царила Справедливая Кара, я локтем слегка ее подвинула, чтоб освободить себе место, и сразу стала писать, так сказать, ковать железо, пока горячо, такая вот у меня жуткая привычка. Оторвалась я от своего сочинения только для того, чтобы, дрожа от страха, подойти к двери и бросить взгляд на то, что творил мой брат, охваченный безумием. В каком-то смысле ему удалось достичь поставленной цели, потому что, и в самом деле, с этого расстояния половинки можно было принять за настоящих солдат, таких, как нарисованы в моих словарях. Время от времени он рупором складывал у рта руки и орал что было мочи:
— Пусть они только сюда сунутся! У меня есть пара словечек, чтоб высказать этим ближним!
Я вернулась к столу печальная, дрожа от страха. Как бы мне хотелось теперь быть на твоей стороне, под твоей защитой, такой маленькой, трепещущей от восхищения пред твоим величием. Но я откинула волосы назад так, что они заструились по плечам, глубоко вздохнула и собралась с силами, которыми наделил меня карандаш.
Пару-тройку раз в небе прочерчивали пути огненные шары, запущенные братом с бельведера, по-своему они даже были красивы. Я и отдаленного представления не имела, из чего он их делал, понятия не имела, как он их так запускал, что они долетали до середины поля. Один из них упал так близко от дровяного сарая, что я уже чуть было не вскрикнула, но сдержалась, решила, что лучше будет не подавать голос. Такая изобретательность у этого типа с куриными мозгами, у братца моего, могла появиться только вследствие умопомешательства, как я уже вам говорила, это у него так вдруг вспыхнуло в голове озарение после долгих лет умственной отсталости и привело к тому, что рассудок его совсем помутился.
