К тому же братец стал бить молотком по большому прямоугольному листу железа, от чего грохот стоял такой, будто гром гремел, это, я думаю, он делал для того, чтобы люди поверили, что он накоротке со стихиями, которые, как он пытался представить, подвластны его воле, но кто же, скажите на милость, мог в такую чушь поверить, кроме него самого, повредившегося в бедном своем рассудке? Это же надо до такого додуматься!
Тут до меня вдруг дошло, что эти огненные шары, которые я видела в небе, были сродни горящим куропаткам, только теперь юпитер младший делал их из скипидарного дерева, если только оно так на самом деле называется. Да, бог с ним, с деревом, только птичек очень жаль. У того, — кто с ними такое мог сотворить, ни стыда быть не может, ни совести.
Так прошла вся ночь. Я отдала ей ту часть себя, которая ведает записью слов на бумагу. Страниц двадцать исписала своим бисерным, сжатым почерком, это вам не фунт изюма. К концу работы голова моя уже была ни на что не годной. Мозг таял, сочась сквозь глазницы, глаза болели так, будто мне песок в них насыпали, а карандаш так и норовил выскользнуть из руки и убраться невесть куда.
Так вот, доложу я вам, положение складывалось совершенно безвыходное, куда ни кинь — всюду клин, и я уже дошла до такого состояния, что стала подумывать над тем, не последовать ли мне за ариадниной нитью папиной веревки и тоже не повеситься ли, чтобы в мгновение ока одним махом покончить сразу со всеми проблемами, для того, должно быть, веревочки и придумали, мои милые. Но, что же тогда с братом станется? И увижу ль я тебя еще когда-нибудь, суженый мой? А как же останутся без меня птицы, в тайне со мной танцующие даже на другом конце света, и блики мои солнечные, кто же тогда будет Справедливой Каре покровы менять?
Луч зари позолотил горизонт. Услышав стук молотка, я выглянула из сарая в последний раз. Мой брат прибивал стул к вершине двух стремянок, предварительно связанных ремнями. Делал он это в огороде, где-то в дюжине локтей от дома Сами можете проверить, они там так еще и стоят, стремянки эти распроклятые. Вот тогда-то я и увидела на другом конце поля, около самой сосновой рощи, на фоне кустов дикой розы чей-то силуэт, только я никак не могла определить, кому этот силуэт принадлежит. Мне кажется, я уже раньше где-то писала в моем завещании об этом странном видении, должно быть, где-то страниц пятьдесят тому назад. Потому что вскоре я поняла, кому принадлежал этот силуэт на фоне зари: то был не кто иной, как наш ближний, стоявший на своей деревянной культе, который ходил по этой земле, подпрыгивая, как сорока. К нам пожаловал нищий.
Или попрошайка, если вам так больше нравится. На нем был его широкий плащ, весь засаленный, это слово к нему больше всего подходит, казалось, ему сноса не будет, и, скажу вам откровенно, нам здесь только его недоставало во всей этой катавасии, ей-богу. Когда он подошел ближе, я заметила, что шел он своей развязной походкой сенатора. Иногда ритм ее сбивался, и, казалось, клюка его хмелела от охватывавшего ее ощущения свободы и независимости, внезапно начиная описывать в воздухе странные кренделя, как будто павлин веером раскрывал свой хвост или колесо от телеги начинало вращаться вокруг собственной оси, но деревянная нога его продолжала преданно и верно ступать то на траву, то на утоптанную землю, синтаксис здесь дан с любезного разрешения де Сен-Симона. Не помню, говорила ли я вам о том, что этот наш ближний, то есть попрошайка, был человеком беззаботным, то есть, можно сказать, без затей. Те, кто под твердью небесной особенно высокого о себе мнения, палец ему в рот не положат, голову вам даю на отсечение.
Глава 3
Братец мой взглянул на него искоса, рука его зависла в воздухе, брови насупились. Из того места, где я пряталась, мне показалось, что на лице брата появилась тень выражения нерешительности и удивления, и во мне даже надежда затеплилась, но по здравому размышлению я решила, что такая мелочь никак его не выведет из состояния умопомешательства.
Братишка мой продолжал постукивать молотком по стулу, который собирался прибить к верхней части двух стремянок, дрожавших от каждого удара мелкой дрожью, и снова я осталась горевать в одиночестве.
А нищий тем временем поставил свою ногу деревянную посреди поля, клюку свою изогнутую повесил на руку и стал хлопать в ладоши и смеяться, явно ошарашенный плотницким мастерством братца моего. А когда он бросил взгляд на бельведер и увидел половинок, вооруженных метелками и швабрами, у него даже челюсть отвисла. Он хлопнул себя по бедру а глотки его раздались звуки, похожие на те, которыми выражают свои чувств собаки, но об этом я уже писала раньше. Потом он подошел поближе и постучал костяшками пальцев по той стремянке? которая стояла слева, как обычно стучатся в дверь, чтобы привлечь внимание брата в чем он и преуспел. Он провел указательным пальцем у себя под носом, явно намекая на усы, что должно было означает его желание узнать, где папа. Братец в ответ склонил голову на бок, закрыл глаза, высунул язык, а свободной рукой показал, что держится за воображаемую веревку над головой, стремясь таким образом изобразить повешенного, — двух мнений тут быть не могло. Сначала нищий оцепенел. Потом, должно быть, решил, что это — хорошая новость, и, продолжая пребывать в прекрасном расположении духа, направился к склепу, где я пряталась, о чем ни он, ни братишка мой не догадывались. Здесь он сел, прислонившись спиной к стене. Потом стал глазеть на братца, как будто тот играл спектакль в театре одного актера, как наша единственная игрушка. Нищий так сидел, смотрел на него и бубнил что-то себе под нос, вроде пру-пу-пу, если я это правильно вам передаю, как лошадь наша пофыркивает губами своими, и при мысли об этом я еще подумала, куда она могла запропаститься, я имею в виду нашу клячу, которая исчезла, будто сквозь землю провалилась. Потом нищий вынул из кармана тухлый бутерброд и обстоятельно, без всяких комплексов откусил от него приличный кусок. А братец мой тем временем закончил свое дело и взгромоздился на самой вершине стремянок, держа в руке перо, как скипетр, а высохший труп енота, который я несколько часов назад видела в портретной галерее, нахлобучил себе на голову, как корону. Так он там и сидел — то ли король задрипанный, то ли шут гороховый. А нищий захлопал в ладоши.
Мне страшно хотелось спать, но я противилась сну до последнего, чтоб успеть завершить свое завещание до того, как разразится катастрофа. Но силы меня оставили, просто выскользнули из меня, как карандаш из пальцев. Что бы мы ни делали, как бы ни складывалась обстоятельства, что бы с нами за день ни происходило, к ночи мы всегда ложимся и засыпаем, потому что другого нам не дано. Будто нас кто-то ведет на коротком поводке, усталость нас всегда одолевает, клонит к земле и неизменно побеждает, вгоняя в сон, так уж наша жизнь устроена. Должно быть, это смерть нас так по жизни ведет.
Проснулась я от взрыва. Я никак не могла проспать больше половинки оборота часов, потому что день еще только занимался. В головке у маленькой козочки царила такая сумятица, что на пути к двери я то и дело натыкалась на всякий разбросанный хлам и даже ногу себе в одном месте до крови пропорола о плуг, мне кажется, рана причиняла мне острую боль и к тому же прилично кровоточила. Но, как говорится, нет худа без добра, потому что это привело меня обратно в себя.
Взрыв случился потому, что брат мой, бог знает где, откопал писклю, зарядил, и над одним ее концом еще вился голубоватый дымок, как у папы изо рта, когда он рыгал, смолов корзину острых перцев. Я была в курсе того, что братец знал про наши владения такие подробности, о которых я и не подозревала, так как у нас были некоторые постройки, куда я никогда даже не заглядывала, а он там, бывало, проводил целые дни напролет. Что же касается меня, то пока можно было собирать дикие розы и полезные грибы, пока у меня была дневная порция словарей и блики солнца на серебряной утвари, меня очень мало заботила суета мира нашего грешного, заниматься которой нас толкает религия, как я уже, кажется, раньше писала. Братишка мой, без всякого сомнения, знал о существовании пискли уже давно, и теперь, глядя на него, я начала понимать некоторые вещи, которым раньше не придавала никакого значения. Вы понимаете, когда папа наш уходил в село, я время от времени слышала точно такие же взрывы, но тогда я себе говорила, что это, должно быть, так ветки внезапно ломаются — от ветра или от накопившегося в них ледяного дождя, потому что в нашей части света ледяной дождь год от года накапливается, сохраняясь все лето, что мне здесь еще вам сказать, так что донесшийся звук, как мне показалось, происходил именно от этого. Я теперь припоминаю, что в такие моменты я никогда не знала, куда братец мой подевался, а теперь, я так себе думаю, он, наверное, ходил за своей пищалкой и палил из нее по куропаткам. Потому что — и это тоже вдруг отчетливо всплыло у меня в памяти, — как раз в один из тех дней, когда я слышала взрывы, брат заявил, что нашел у дороги двух мертвых птичек, а потом — только представьте себе на минуточку — он их сварил и съел вместе с папой, просто в голове не укладывается. Я, конечно, как вы сами понимаете, к ним даже не притронулась. Меня бы наизнанку вывернуло, если б кто-нибудь насильно мне в рот засунул кусок куропаткиного трупа, и, когда я смотрела на то, как они ели, меня внутри душили рыдания, хоть снаружи я и не подавала виду. Тьфу ты, пропасть, я же совсем не про писклю хотела написать, а про пищаль. Господи, ты, боже мой, как же бедная моя головушка притомилась, из нее даже значения слов стали выскальзывать, а ведь это — все мое достояние. И даже пищаль, если такая штука и впрямь существует, не вполне точно отражает действительность. Мне бы, наверное, надо было сказать фузея. Хотя, на самом деле, точным термином для обозначения этой хреновины должно быть ружье. Вот такие пироги. А братец мой тем временем снова пальнул в направлении сосновой рощи. Уж не знаю, было ли там что-нибудь, что он решил на тот свет отправить, а если и было, то отправил он это туда, куда хотел, или нет, только отдача от выстрела была такой сильной, что сбила его с ног, и он приземлился на задницу. И звонко при этом рассмеялся. Потом встал и стал стоять, пошатываясь на неверных своих ходулях. Он взял бутылку вина и начал прямо из горла лакать, запрокинув голову назад до отказа, прямо как свинья настоящая, но скоро что-то вроде как слегка сбило его с панталыку — до него дошло, что бутылка опустела, и он так ею хряснул об стену, что разлетелась бутылочка в мелкие дребезги, а у меня от такого его поведения даже голова пошла кругом.
