В то утро, попрощавшись с моей мамой, мы поднялись по лестнице на второй этаж, где была ясельная группа. С каждым шагом запах льняного масла чувствовался всё сильнее. И мы всё лучше слышали то, что Лиза хотела нам сообщить.
Она стояла, глядя в конец коридора. Приставленная к стене швабра обозначала, что коридор закрыт. Как и всегда, когда фрёкен Йонна натирала маслом пол.
Йонна стояла на коленях, на некотором расстоянии от нас, и тёрла пол тряпкой. Лица её мы не видели.
Но глядя на её спину, мы поняли, что она очень сильно из-за чего-то переживает.
Дети по спине человека могут увидеть его горести. И по спине фрёкен Йонны это было особенно хорошо видно.
Мы остановились.
Она почувствовала наше присутствие. Конечно же, она его почувствовала. Через какое-то время она встала и подошла к нам.
— Клаус, из усадьбы «Карлсберга», очень болен, — сказала она.
Клаус был сын экономки. Он был на четыре года старше нас, но, несмотря на это, играл с нами.
Он научил нас играть в футбол. И Лизу тоже научил.
Однажды, когда мы вместе играли и мимо проходили его одноклассники, он махнул рукой в нашу сторону и сказал: «Это Симон, Лиза и Питер. Они мои друзья».
Его одноклассники слегка оторопели. Они видели, что мы совсем малышня. На целых четыре года младше.
Они уже собрались было что-то ответить.
А потом посмотрели на Клауса. И промолчали.
Уж не знаю, как всё это можно объяснить. Может, и вообще никак. Но такой вот он был. Лицо у него было всё в веснушках, и однажды Симон сказал мне: «Наверное, Бог похож на Клауса».
Таким он и был для нас. Богом с веснушками.
Конечно, он был красавец — и внутренне, и внешне. Десятилетний мальчик, который добродушно и весело представляет своим одноклассникам своих маленьких друзей, которым всего по шесть лет.
И вот этот бог заболел.
Мы застыли на месте.
В те времена с детьми не принято было говорить о болезнях. Но у фрёкен Йонны было на этот счёт другое мнение.
— У него менингит, — сказала она. — Очень высокая температура. Он купался в канализационном стоке.
Мы никогда прежде не слышали о менингите. Фрёкен Йонна нам ничего не объяснила. Такой уж она была. Говорила одинаково, что со взрослыми, что с детьми, и ничего не объясняла.
А вот что такое канализация, мы знали.
В то время во многих местах в Дании канализационные трубы выходили прямо в море. Канализационный сток, о котором шла речь, представлял собой большую бетонную трубу, метра полтора в диаметре, которая к югу от усадьбы «Карлсберга» посреди пляжа выводила сточные воды из Нюкёпинга прямо в Каттегат.
Купаться на расстоянии меньше ста метров по обе стороны от трубы запрещалось.
И тем не менее Клаус там искупался. Такой уж он был. Правил для него не существовало.
Но болезнь-то существовала.
— Он умрёт?
Вопрос задала Лиза.
— Надеюсь, что нет.
Вид у фрёкен Йонны был очень расстроенный. Тогда мы поняли, насколько серьёзным может оказаться менингит.
В тот день мы попросили родителей разрешить нам переночевать у Лизы — и нам разрешили.
Когда нас забирали, моя мама и мама Лизы оказались в детском саду одновременно. Мы, четверо детей, стояли рядом. Симон держал Марию за руку.
— Можно мы все сегодня пойдём к нам? — спросила Лиза.
Это была совершенно необычная ситуация. Все дети и их родители, находившиеся в тот момент в раздевалке, замолчали. В те времена семьи вели более замкнутую жизнь. Если люди не жили в соседних квартирах или домах, то обычно о посещениях договаривались за много дней.
А в будние дни это, как правило, вообще было исключено.
— Я не против, — сказала мама Лизы.
Моя мама кивнула.
В обычных обстоятельствах мы бы запрыгали от радости. Но тут мы молчали. Не такой был день. Клаус заболел.
В эту минуту я увидел, что дверь в кабинет медсестры открыта. Там на коленях стояла фрёкен Йонна и тёрла пол. Она выпрямилась и посмотрела на нас.
Мы встретились с ней глазами.
* * *
Лиза жила во дворце.
Её отец заведовал химической лабораторией «Карлсберга».
В «Карлсберге» было две лаборатории — химическая и физиологическая.
Мы не знали, что все эти слова означают, но мы уже умели их произносить — ещё до того, как услышали их от взрослых.
Мама Лизы разговаривала с детьми так же, как фрёкен Йонна, она не подбирала для нас какие-то особенные слова, у неё не было, в отличие от других взрослых, одних слов для взрослых, а других для детей. Она всегда говорила одинаково, очень спокойно и с каким-то уважением.
Таким уж она была человеком.
Но дело было ещё и в том, что Лиза была приёмным ребёнком. Казалось, её мать всё время помнила, что Лиза, давным-давно, потеряла то, что нельзя возместить, — своих биологических родителей. И вот из-за этой утраты они и получили Лизу в подарок.
Лаборатории находились на Гаммель Карлсбергвай, здание окружала чугунная ограда с гранитными колоннами. Миновав ворота, мы объезжали круглую клумбу по дорожке, посыпанной гравием, повсюду были разбиты клумбы с розами и стояли высокие статуи, в том числе копия «Мыслителя» Родена.
Подъехав к дому, мы поднимались по лестнице, к тяжёлым дверям, за которыми открывался просторный холл с облицованными мрамором стенами, колоннами, огромной бронзовой люстрой, широкой лестницей на второй этаж, где на стенах висели метровые портреты всех прежних руководителей лабораторий.
Учёные мужи среди пробирок и колб с разноцветными жидкостями.
Физиологическая лаборатория помещалась на втором этаже справа, химическая — на первом и в левой части подвала.
Руководителю каждой из них предоставлялся свой особняк — служебное жильё. Семья Лизы жила в доме слева от въезда.
Мы считали, что это дворец.
Дом был трёхэтажный, со множеством лестниц, длинными балконами и тремя туалетами. Он весь был наполнен светом, повсюду — современная мебель, лампы дизайна Поуля Хеннингсена, вазы и пледы, которые, как мы знали, покупались в дорогом магазине «Форма и цвет», потому что мы несколько раз ездили туда с Лизиной мамой.
В большой и светлой кухне нам обычно давали серый хлеб с тмином, с сыром и красным перцем и имбирное печенье «Перч», и мама Лизы никогда никуда не спешила, она сидела с нами за столом и всегда смеялась над тем, что мы говорили. Но очень серьёзно выслушивала то, к чему надо было относиться серьёзно.
У Лизы была собака, щенок немецкой овчарки, он почти не отходил от Лизы.
Её комната была на верхнем этаже, рядом со спальней родителей, и в комнате висела картина Шерфига.
На ней были джунгли. Похожие на те, что были в детском саду, но всё-таки немного другие.
На переднем плане были не слоны, а тигры.
За тиграми были деревья, лес, густые заросли, можно было забраться глубоко в чащу, и в том самом месте, где деревья начинали сливаться с голубой дымкой, на одном из деревьев сидела сиреневая ящерица.
Она сидела на ветке, обернув хвост вокруг себя. И смотрела на нас маленькими, снисходительными жёлтыми глазками.
Позади виллы тянулись теплицы и огромная опытная плантация. Она была бескрайней, как и заросли на картине, только тут заросли были настоящими.
Там мы обычно и играли.
Сначала мы сидели с мамой Лизы на кухне, пили чай, там я впервые попробовал зелёный чай, а потом шли в сад — это был такой ритуал.
Но в тот день всё было иначе.
Лиза спросила, не можем ли мы взять чай с собой наверх в её комнату, и её мама согласилась, мне кажется, я никогда не слышал, чтобы она кому-нибудь возражала.
Но когда она принесла нам поднос с чаем, она как-то по-особенному посмотрела на нас.
Мы ели и пили в молчании.
И тут Лиза сказала: «Нам надо постараться помочь Клаусу».
Слово «помочь» приобрело тогда для нас особое значение. Оно стало означать «войти в мир другого человека и быть там с ним».
Сегодня многие бы сказали, что можно позвонить этому человеку по телефону. Поговорить с ним по скайпу. Связаться по фейстайму. Или за пару минут доехать До него.
