Это был не сон. Но три дня назад, во сне, мы вместе с Лизой были на этом месте, в это время.
Женщина протянула маме зелёный листок, мама прочитала его и застыла как вкопанная.
Мы чувствовали, что ей страшно.
Не помню, чтобы мама в жизни особенно чего-то боялась. Ну разве что за нас, когда мы переходим дорогу.
— Что случилось, фру Хёг?
Симон называл мою маму фру Хёг. Он один из всех детей так её называл, мама никогда этого не требовала, наоборот, не раз пыталась объяснить ему, что лучше называть её Карен, но он, как и его мама, называл её Фру Хёг.
— Что там написано? — спросил он.
Она попыталась уйти от ответа. Она ни за что не хотела читать листовку вслух.
— Это про политику, — ответила она. — Это для взрослых.
— Фру Хёг, — повторил он, — что там написано?
Он посмотрел на неё, так бесхитростно, как он всегда смотрел на людей. И тогда она прочитала:
— «События на Кубе. Мир на грани атомной войны».
— Что такое «атомная война»? — спросил Симон.
— Это война, в которой используют очень страшные бомбы.
— А что такое «Куба»?
— Это такой большой остров.
Мы неподвижно застыли на площади — мы, Мария и мама.
Можно было бы подумать, что мы находимся в одном и том же мире. И что мир мамы и других взрослых на площади больше мира детей.
Но всё было не так.
Благодаря этим людям на площади, их глазами мы с Симоном смогли увидеть весь земной шар. Миллионы людей, которые этим вечером ощутили страх перед смертью и атомной войной. Мы не знали, что такое атомная война. Но мы чувствовали, как люди представляют её. И их страх.
Мама стряхнула с себя оцепенение. Мы пробрались через людской водоворот и купили овощей, за которыми и шли.
И тут мама сделала нечто совершенно ей несвойственное.
Она подвела нас к вагончику, где продавали сосиски.
Когда она спросила нас, какие сосиски мы хотим, мы не сразу сообразили, что ответить.
Вагончик с сосисками существовал за пределами мира моей мамы.
Зачем зря тратить деньги? Мама была человеком очень экономным.
Но главное — для неё сосиски из вагончика были признаком социальной деградации. Я считаные разы в своей жизни ел сосиску на улице.
Для мамы сосиски не считались настоящей едой.
Покупать детям сосиски в вагончике, у всех на виду, значило демонстрировать, что ты плохо кормишь своих детей.
Но тут она тем не менее подвела нас к вагончику и спросила, чего мы хотим.
Мы все захотели хот-доги. И холодное какао с молоком.
Ели мы молча. Всё наше существо сосредоточилось во рту. Мы впитывали горячий аромат свиных сосисок. Аромат горячего хлеба.
А когда кусаешь — потрясение от сырого лука и жгуче-острой горчицы. Холодящая сладость кетчупа. Маленький взрыв, когда зубы протыкают натянутую оболочку сосиски. Тонкая, тёплая хрупкость корочки булки. И ещё насыщающий вкус холодного какао с молоком.
Мама ела вместе с нами. Впервые в жизни я видел, как она ест хот-дог.
Она откусывала кусочек и тщательно пережёвывала, стараясь не уронить ни крошки.
И вдруг замерла.
Она посмотрела на нас. На нас троих.
Не осознавая, что мы тоже смотрим на неё. Что мы внимательно смотрим на неё.
Впервые в жизни мы заглянули в смерть.
Мы заглянули в неё глазами моей матери.
Она смотрела на нас и не отдавала себе отчёт в том, что в её глазах светится любовь.
Наверное, там, на площади, стоя с листовкой газеты «Политикен» о Карибском кризисе, она вдруг поняла, что может потерять нас. Что нас может разлучить смерть.
И на мгновение это ощущение обострилось.
Маму я бы назвал сильной женщиной, я слышал это от многих взрослых людей.
И тем не менее в эту минуту, у вагончика с сосисками, её любовь к нам лишила её сил. Мама как будто потеряла физическую опору.
В эту минуту мы с Симоном прошли сквозь её глаза, и там, в глубине, мы увидели смерть.
Так — в первый раз.
Прежде мы видели смерть, когда мама Симона уходила от нас в тоннеле.
И мы почувствовали смерть, когда поняли, что теряем Симона, и Лиза придумала, что мы должны помочь фрекен Кристиансен, чтобы Симон не отправился вслед за матерью.
Но тогда речь шла о смерти других людей. У вагончика с сосисками на площади Кристиансхаун, глазами моей матери, мы впервые увидели собственную смерть.
Никто не сказал ни слова, и длилось это совсем недолго. Секунда — и всё рассеялось.
* * *
Для семилетних детей времени почти не существует.
Когда я вспоминаю наш детский сад, мне начинает казаться, что мы провели там не так уж много времени. Хотя на самом деле мы ходили туда почти два года.
Кажется, это был один длинный день. Словно всё разворачивалось на протяжении одного дня. Да, в каком-то смысле в пределах одного-единственного мгновения.
Это ощущение, что ты пребываешь вне времени, вновь возникло между Лизой и мной во время моего рассказа.
Я говорил, наверное, четверть часа. Но на это время исчезла клиника, исчез сегодняшний день, вся окружающая нас аппаратура исчезла.
Теперь всё это вернулось, во всяком случае для меня.
Но не для неё. Она была полностью сосредоточена.
— Кажется, я начинаю что-то вспоминать, — проговорила она.
Она не сводила глаз с моих губ. Сделала знак, чтобы я продолжал.
*
Думаю, это было на следующий день. Мы сидели в бочке, во время дневного сна. Шёл сильный дождь, мы слушали, как тяжёлые капли барабанят сверху по доскам бочки. И как вода стекает по её округлым стенкам.
Мы сидели бок о бок. Может быть, потому, что однажды разделись все вместе. До этого мы в бочке всегда садились друг против друга. Теперь мы сидели рядом, прижавшись друг к другу. Тут Симон сказал: «Мы с Питером вчера были на площади. С фру Хёг. Всё было так, как во сне. Зелёные листки. В которых говорится о том, что будет война. Всё было точь-в-точь как во сне».
Больше он ничего не сказал. Но его слова и то, что последовало за ними, изменили нас.
Пока он говорил, в нашу жизнь вернулось время.
Пока он говорил эти слова, и сразу после, мы, сидя здесь, в бочке, разобрали для себя время на четыре отдельных слоя.
Время, когда мы три дня назад, в комнате Лизы, прошли сквозь глаза ящерицы.
Сон, в котором мы оказались на площади Кристиансхаун, куда попали через тоннель в глазах ящерицы.
Вчерашний день, когда мы с Симоном на площади Кристиансхаун стали свидетелями того, как сон превратился в реальность.
И настоящий момент в бочке.
Я вовсе не хочу сказать, что семилетние дети не понимают разницы между «вчера» и «завтра». Они знают её, и мы знали.
Но для детей из этого ничего не следует. До этого момента для нас ничего из этого не следовало.
Время — это инструмент власти. А у детей нет и не было никакой власти. Дети не имеют влияния на действительность, в которой живут, и поэтому никак не могут повлиять на то, чем наполнено их время.
Вот это и изменилось для нас в тот дождливый день, пока мы сидели в бочке.
Мы поняли, что увидели событие до того, как оно произошло. Что мы переместились во времени так, как не дано взрослым. И увидели то, что им не дано было видеть.
На протяжении какого-то времени мы знали то, чего взрослые не знали. Потому что в их действительности это событие ещё не настало.
Мы их превзошли.
Последнее утверждение тогда в бочке не прозвучало. Никто так не говорил и не чувствовал. Сформулировано это было уже потом, много лет спустя.
А тогда важным оказалось совсем другое.
И пришли мы к этому постепенно.
Сначала Лиза сказала:
— А что если мы навестим Клауса до болезни и скажем ему, что не надо купаться в сточных водах…
Это был первый шаг.
Помню, что когда она это сказала, у всех нас закружилась голова. Детям трудно воспринимать предположения, не связанные с реальностью.
