Но к нам это не имело никакого отношения. Ведь в этом-то и была суть нашего открытия. Воображаемое становилось реальностью.
— Давайте так и сделаем, — сказал Симон. — Навестим его до того, как он пойдёт купаться в сточных водах и заболеет.
Это был второй шаг.
*
На этом месте Лиза остановила меня. Не та Лиза, в детском саду, в прошлом, а Лиза, которая сидела передо мной, в настоящем.
Я замолчал.
Она подняла руки. Это означало, что мы на сегодня закончили.
— Можем включить сканеры?
Хотя это и было сформулировано как вопрос, вопросом это не было.
Мы надели тонкие белые шлемы. Занавески и стены закрылись. Сканеры заработали.
Я понимал, зачем ей это потребовалось. Она уже почти начала вспоминать.
* * *
В ушах появилась лёгкая боль, как бывает, когда возникает магнитное поле — от MPT-сканера и краниомагнитного стимулятора. Я чувствовал также электроэнцефалограф. Хотя мне и говорили, что это невозможно.
Что-то чужое извне давило на мою нервную систему.
Это началось движение навстречу друг другу, уже знакомое мне. За которым неизбежно последует остановка. Перед самой встречей.
— Расскажи, — попросила она. — Мы сидим в бочке. Расскажи подробности. Мелочи.
Я знал, что ещё чуть-чуть — и она всё увидит. Я чувствовал это.
— Идёт дождь. Крупными каплями. В дверном проёме мы видим, как они разбиваются о плитки дорожки перед бочкой.
Она задержала дыхание.
Я встал, взял свой стул и передвинул его так, чтобы он стоял вплотную к ней.
Стул был очень тяжёлый — за ним тянулись провода.
Я сел.
— Мы сидим в бочке вплотную друг к другу. Как сейчас.
Я наклонился к ней.
— На столике перед нами — тонкий слой песка. Стены вогнутые. Как будто мы находимся внутри корпуса судна. Или резонатора огромной лютни. И все мы втроём думаем о Клаусе. О том, что он болен. И вспоминаем площадь Кристиансхаун. Листовки. Разные миры. Четыре пласта времени.
— Мне страшно, — сказала она. — Я чего-то боюсь.
Я ощутил её страх как свой собственный.
Удивительно, насколько эта близость сознаний была похожа на физическое касание. Близость тел. Имеющую продолжение в пространстве чувств и сознания. Я вспомнил светлый пушок у неё на спине, когда она стояла перед нами с Симоном.
Я прислонился плечом к её плечу.
— Вот так мы и сидим в бочке, — продолжал я. — Ты сидишь между Симоном и мной.
Она успокоилась. Что-то в ней чуть-чуть приоткрылось.
— Я вижу, — сказала она. — Я вижу дверной проём. Капли дождя. Дождь такой сильный, что, ударяясь о плитки, капли превращаются в фонтанчики.
Она говорила, словно в трансе.
— Я чувствую тебя, — сказала она. — На тебе клетчатая рубашка. Короткие штаны. Я чувствую твой запах.
Она повернулась ко мне. Она видела меня и — одновременно — действительность, которая была удалена от нас на тридцать лет.
— От тебя пахнет хлебом. Тёплым хлебом. Ты всегда пахнешь хлебом. И свежим йогуртом. Йогурт нам приносят в маленьких стеклянных баночках, молочник ставит их перед дверью. На них тёмно-синие металлические крышки. Я обожаю снимать эти крышки. И нюхать баночку. Вдыхать запах свежего йогурта. И всегда вспоминаю тебя.
Она находилась здесь, в клинике. И в то же время совсем в другом месте.
Она схватила меня за плечо. Хватка у неё была железная.
— Почему мне страшно?
Я ничего не сказал. Она сама была очень близка к ответу. Я знал, что скоро она сама это обнаружит. Через минуту она это обнаружит.
— Дело во мне самой, — прошептала она. — Это я самой себя боюсь. Власти! То, что мы открыли, даёт нам власть, которой обыкновенно обладают только взрослые. Да и у них-то её толком нет. Но мы не взрослые! Мы дети!
— И вот, — шептала она. — Роза. И зелёная листовка. Из снов других людей. Это власть. Нужно было получить доказательство, что всё так и есть. Получить подтверждение. Хотя мы и не знаем этого слова. Это для того, чтобы создать тоннели между разными реальностями. Чтобы получить власть и управлять ими.
Слова её были едва различимы. Но тем не менее я хорошо её слышал. Может быть, она ничего и не произносила вслух. Может быть, я слышал её в своём сознании.
— Мы закрываем глаза, — продолжала она. — Откидываемся назад, закрываем глаза и думаем о Клаусе. Пытаемся навестить его, сидя здесь, в бочке. И предупредить. Чтобы он не купался в сточных водах.
— Да, — сказал я. — Всё так и есть.
— Осталось совсем чуть-чуть, — продолжала она. — Мне кажется, мы его уже видим.
Она была далеко и одновременно совсем близко. Несколько пластов времени были открыты одновременно. Настоящее время в клинике. Время в бочке тридцать лет назад. Площадь Кристиансхаун во сне. Реальность на площади Кристиансхаун.
Лицо её судорожно подёргивалось, искажаемое болью.
— Ничего не получилось. Нам помешали.
— Да, — подтвердил я. — Нам помешали.
— Двое детей. Зачем они пришли?
— Таковы правила. Если у тебя день рождения, ты можешь не ложиться спать. Тебе не обязательно спать днём. И ты можешь выбрать ещё кого-нибудь, кому тоже разрешат не ложиться спать. Только мы, Клуб неспящих детей, не подчинялись правилам. Те двое пришли к бочке, потому что им разрешили не ложиться спать. У одного из них был день рождения.
— Пусть уйдут!
Её лицо исказилось ещё больше. Внешне она сейчас напоминала семилетнюю девочку. Да она и была семилетней девочкой.
Но тут она пришла в себя. Должно быть, она услышала гнев в своём голосе. Приказ, не предполагающий возражений.
Она посмотрела на меня и рассмеялась. Всё её лицо под шлемом и всё тело смеялись.
— Я невыносима, — сказала она.
Этот переход был просто ошеломителен. Переход от страха к смеху.
Она только что пережила несколько переломных событий. Здесь, в клинике, сидя в кресле, ей впервые приоткрылось то прошлое, которое она забыла. В бочке она оказалась на краю сна другого человека. Когда мир вокруг был пронизан страхом перед атомной войной.
В эту минуту в дверном проёме появляются двое детей. И в ней внезапно вспыхивает дикая злость.
А потом она смеётся.
Это длится недолго. И вот она снова совершенно серьёзна.
Она посмотрела на меня.
— Я их чуть не убила, — сказала она. — Этих двоих детей. Ну и характер у меня. Этого-то я в себе и боюсь.
— Девочку зовут Конни.
В данном случае это было не важно. Но я всё равно это сказал.
Она медленно кивнула. Её глаза засветились.
— Мальчика зовут Рикард, — сказала она.
Я кивнул.
— Рикард Львиное Сердце, — добавила она.
Я кивнул.
Лицо её просияло. Как лицо ребёнка, только что нашедшего дорогую ему игрушку, которую, как ему казалось, он навсегда потерял.
— Мы не прогоняем их, — продолжала она. — Мы зовём их к себе. Мы играем с ними. Больше не говорим о Клаусе. Но продолжаем думать о нём. И мы не отказываемся от нашей затеи. Это-то и удивительно. Всё как-то связано с тем, что мы узнали. Мы открыли для себя время. И смерть. Мы не отступаем от своего решения. Всё время держим его в голове. Держим в тайне. Никому ничего не рассказывая.
Она была потрясена. В каком-то смысле зачарована. Тем прошлым, которое сейчас разворачивалось перед ней.
— Меня забирает мама, — сказала она. — Я вижу машину. Мы едем домой. Мы проезжаем мимо слонов.
Она ошарашенно посмотрела на меня. Поражённая тем, что сейчас сказала.
— Слонов?!
— Это ворота со слонами, — пояснил я. — Ворота при въезде в пивоварню «Карлсберга».
— Мы едем по дороге. Заезжаем в ворота. Отец выходит к нам. На нём белый халат.
Она вся светилась радостью.
— Я в первый раз вижу отца. Впервые. За все эти годы.
Она была похожа на сироту, который неожиданно обрёл родителей. Или на ребёнка, который после бесконечно долгой разлуки наконец-то снова оказался с родителями.
