— Пара социопатов, вот вы кто, — издевается Роми надо мной и над своим отцом. — И ты начинаешь в точности походить на него, — добавляет она. — Он останавливается в каждом месте, где что-то напоминает ему о Биньямине. Вы что, не можете вспоминать на ходу? — Она приблизилась ко мне и внезапным точным движением сняла очки с моего носа.
— Тебе лучше без, — сказала она. — Тогда нам видны твои красивые глаза.
— Верни их, — сказал я. — Я не люблю эти игры.
— Сейчас, Дяд. В таком виде ты совсем Ненагляд.
— Не заставляй меня прибегать к насилию, как сказал гурман устрице, которая отказывалась открываться. — Я улыбался, но во мне нарастало глухое и темное раздражение.
— Сейчас… Ну же… Ты делаешь мне больно. На, возьми! Что с тобой?
Здесь, в библиотеке, нет нужды в очках. Достаточно было приблизить нос к полкам и протащить его, как борону, вдоль строя переплетов. Маленькие и четкие, слова сами вплывали в мое поле зрения, и приятный запах бумаги смешивался с приятностью ее содержания. Так я читаю и сегодня, когда у меня уже есть свои собственные очки.
«Я рос в светлом мире книг, здоровый и счастливый ребенок». Толстые веревки плюща покрывают стены библиотеки. Деревянная дверь под бровями зеленых пи гьев кажется закрытым глазом спящего животного. «По понедельникам и средам, — извещает записка, приклеенная липкой лентой к старой медной табличке, — с четырех до шести часов после полудня». Раньше были открыто каждый день с трех до семи, а в пятницу с десяти до часа. Почти все книги, что были в ней, появились в поселке вместе с Ихиелем Абрамсоном, и многие из них были проданы, или украдены, или просто исчезли после того, как Ихиель был убит.
Ихиель Абрамсон, «Основатель и Первый Библиотекарь», был высокий человек в очках, с худым лицом и белыми, но очень мускулистыми руками, дружелюбный и учтивый. Он иммигрировал в страну из Нью-Йорка и так отличался от всех других жителей поселка, что в детстве я думал, будто он вообще единственный в своем роде. Однако, переселившись в Америку, я увидел очень многих людей, похожих на Ихиеля, и даже подумал было на минуту, что попал в страну библиотекарей, пока не припомнил высказывание Эмерсона о том, что воздух и земля, принципы жизни и артикуляция речи определяют черты лица человека не меньше, чем его родители.
Ихиель прибыл в поселок за несколько месяцев до нас, в зеленом грузовике марки «додж» с пятью большими деревянными ящиками в кузове, в которых были упакованы сорок тысяч книг, принадлежавших его покойному отцу, судье Мордехаю Элиягу Абрамсону. Из ящиков были выгружены книги на иврите, английском, идише, немецком и русском, а также древние рукописи, которые дополняли замечательную коллекцию этого талантливого самоучки, истинного монастирца, по ошибке родившегося на Украине, который был наделен неутолимой любознательностью, изысканным литературным вкусом и практическими познаниями в переплетном деле и в истреблении моли. «В один и тот же год мы получили и “Тору, и муку”», — сказал Бринкер, который подобно мне, был постоянным посетителем библиотеки.
«Возьми книгу для матери тоже», — подсказал мне его голос из-за одной из полок, но я постеснялся сказать, что мать не умеет читать и писать. Я часто читал ей вслух. Она внимательно слушала, беззвучно повторяя за мной слова, и всегда просила снова прочесть ей тот кусок из «Михаила Строгова», где Иван Огарев точит свою саблю, цыганки из Нижнего Новгорода пляшут, а Михаил неотрывно смотрит на свою мать Марию.
— Люби, покуда любится, смотри, покуда смотрится… — повторяла она за мной. — Смотри во все глаза… — И ее глаза тоже наполнялись слезами.
Перед тем как осесть в нашем поселке, Ихиель Абрамсон два года кочевал по просторам страны в своем зеленом книжном грузовике и обивал пороги библиотек и учреждений, пытаясь заинтересовать их доставшимся от отца наследством. Многие готовы были взять ту или иную его часть, но судья Мордехай Элиягу Абрамсон оговорил в своем завещании, что коллекция должна быть сохранена в целости. Ихиель объяснил мне, что его отцу, религиозному еврею, расчленение библиотеки представлялось чем-то вроде расчленения его трупа. Но интересы судьи были многочисленны и разнообразны, а библиотеки, заинтересованные, скажем, в исследованиях Файтловича и Шатнера по истории фалашей, отнюдь не выражали желания приобрести заодно брошюры Исраэли и Фельдмана о методах искусственного опыления финиковых пальм; тем, кто жаждал приобрести «Правила караимского правописания» Симхи Пинскера и «Теудат Шломо» Соломона бен Моше Хазана в редком и дорогостоящем амстердамском издании 1718 года, был без нужды «Альманах фермера-мормона штата Юта» Джефферсона Хоупа, а любители «Деяний Тувии» пера Тувии Акоэна из Меца и «Краеугольного камня веры» Калонимуса не проявляли, как правило, интереса к редкому и устрашающему на вид экземпляру «Калевалы», написанному, как шепотом поведал мне Ихиель, на пергаменте, сделанном из человечьей кожи.
Библиотекарь он был педантичный. Каждый получатель библиотечного абонемента обязан был поднять руку и поклясться старинной клятвой верности соблюдать крайне странные запреты — не капать свечным воском на страницы, не загибать их уголки и не засушивать между ними цветы. На стене у входа Ихиель вывесил скрижали с «Уставом библиотеки», а рядом с ними — портрет своего отца. Выполненный масляными красками портрет судьи принадлежал кисти художника Макса Вебера. Ихиель показал мне фокус — лицо художника, проглядывающее в зазоре между мерцанием в глазах судьи и блеском его очков. В своем крапчатом галстуке-бабочке, с белой козлиной бородкой, друзскими усами и густыми, с проседью, кудрями, Мордехай Элиягу Абрамсон взирал сквозь круглую золотую оправу на каждого входившего в его библиотеку, гордясь своим замечательным собранием книг, своим преданным сыном и своим поразительным сходством с поэтом Шаулем Черниховским. Оба они, судья и его сын, чрезвычайно любили Черниховского, книги которого, с его автографами, до сих пор обитают здесь, за стеклянными, запертыми дверьми книжного шкафа. К моей бар-мицве Ихиель подарил мне сборник его стихов в прекрасном издании одесской типографии «Мория», и, когда я открыл его, оттуда выпал маленький ключик из желтой меди. Мое сердце замерло. То была копия ключа от библиотеки, и я понял, что это событие навсегда останется счастливейшим мгновением моей жизни. Много ли ты знаешь людей, которые могут сказать подобное о каком-то мгновении своей жизни?
Сорок два года спустя я вынимаю этот ключик из кармана и вхожу внутрь. В библиотеке царит сумрачная тишина. Я иду между стеллажами, и обоняние, этот спусковой крючок воспоминаний, принимается за работу. С двух сторон древнего «Устава библиотеки» теперь смотрят на меня два портрета — старый, рисованный и знакомый, и другой, на фотографии, вызывающий острую печаль, портрет Ихиеля, «который отдал жизнь, защищая Иерусалим в сражении за Сен-Симон во время Войны за независимость». Я побывал и там, паломником вспоминания, в сопровождении Роми. Там стоит небольшая зеленая колоколенка, окруженная кипарисами и соснами, а в стороне — обломки танка, лестница для детских игр и мемориальная табличка с именем Ихиеля в числе прочих погибших. Молодые парни в инвалидных колясках сновали туда-сюда. «Сфотографируй меня, сфотографируй меня!» — кричали они Роми.
Первой книгой, которую дал мне Ихиель, были «Преследователи и преследуемые в животном мире» Эрнеста Сетона-Томпсона.
— Lives of the Hunted, — прочел он. — Ты уже знаешь английский?
— Нет, — сказал я.
— Почему ты не носишь очки? — спросил он, увидев, как я всовываю свой нос меж страниц.
— Потому что мне нравится читать так, — ответил я.
Каждый день я приходил за книгой, порой — даже два раза в день. Однажды Ихиель сказал мне: «Поди сюда». Он сказал: «Поди» — а не «Подойди».
— Ты прочитываешь все книги, которые берешь? — спросил он.
— Да, — заверил я его.
Он посмотрел на книгу, которую я вернул.
— Это чуть рановато для тебя, — сказал он строго, потом улыбнулся, открыл книгу на последней странице и спросил: — Скажи мне, какими были последние слова Петрония?
