Я называл ее, разумеется, по фамилии – миссис Сатлз. Но знал и ее имя – в отличие от имен других взрослых женщин. Имя Шэрон в те годы встречалось редко и ассоциировалось с гимном, который я помнил по воскресной школе: мать разрешала мне туда ходить, потому что за учениками там строго следили и не было перемен между занятиями. Мы пели гимны, – слова высвечивались на экране, и мне кажется, многие из нас поняли, что такое стихи, еще раньше, чем научились читать, – по форме строчек.
Поит прохладный Силоам
Сонм лилий в их красе,
Но всех прекрасней фимиам
Шаронских роз в росе. {47}
Мне казалось, хоть это было не так, что в уголке экрана сияла увядающая розовая «шаронская роза», и ее очарование передавалось имени Шэрон.
Но это вовсе не значит, что я влюбился в Шэрон Сатлз. Влюбляться, кстати, мне уже приходилось. Едва выйдя из младенчества, я влюбился в нашу юную хулиганистую служанку Бесси. Она возила меня прогуливаться в коляске, а когда я качался на качелях в парке, толкала их так, что я чуть не переворачивался вверх ногами. Потом появилась одна мамина подруга: у нее был бархатный воротник и голос, который казался мне тоже бархатным. Нет, в Шэрон я так не влюблялся. Ее голос совсем не был бархатным, и развлекать меня она совершенно не собиралась. Миссис Сатлз была длинной и тощей, без малейших выпуклостей, и как-то даже не верилось, что она может быть чьей-то мамой. Цвет ее волос напоминал о молочных тянучках, – коричневые, золотистые на концах, и во время Второй мировой войны она их все еще коротко стригла. Помаду Шэрон выбирала ярко-красную и красила губы толстым слоем, как у кинозвезд на афишах. У себя дома она ходила в кимоно, на котором были вышиты какие-то белые птицы – аисты, наверное, – и ноги этих птиц напоминали мне ее собственные. Она все время валялась на диване, покуривая, и иногда, ради развлечения, задирала по очереди свои ноги, отправляя в полет украшенные перьями тапочки. Даже если она не сердилась на нас с Нэнси, голос у нее был хриплый, раздраженный и не то чтобы злой, но начисто лишенный и глубины, и нежности, и назидательности с оттенком грусти – всех тех ноток, которые слышны в материнском голосе.
«Тупые придурки» – так она нас называла.
– Убирайтесь отсюда, дайте человеку отдохнуть, придурки тупые!
Мы с Нэнси устраивали на полу гонки заводных машинок, а ее мамаша лежала на диване, поставив себе на живот пепельницу. И какого еще покоя ей было нужно?
Питались они с Нэнси нерегулярно и всякими необычными вещами, причем если Шэрон выходила на кухню перекусить – например, выпить какао с крекерами, – то нам никогда ничего не приносила. Но зато Нэнси разрешалось в любое время похлебать густого овощного супа прямо из консервной банки или отправить в рот пригоршню рисовых хлопьев.
Была ли Шэрон Сатлз любовницей моего отца? Он ведь дал ей работу и бесплатно пустил жить в розовый домик.
Мать отзывалась о ней с сочувствием, часто припоминая пережитую Шэрон трагедию – безвременную кончину мужа. И часто посылала служанку (они все время сменялись) отнести ей то клубники, то молодого картофеля, то лущеного гороха с огорода. Горох я почему-то запомнил лучше всего. Прямо вижу, как Шэрон Сатлз, лежа на диване, подбрасывает горошины щелчком пальцев и спрашивает:
– Ну и что я с ними, интересно, буду делать?
– Налейте в кастрюлю воды и сварите, – вежливо объясняю я.
– Шутишь, что ли?
Отца я вместе с ней никогда не видел. Он уезжал на работу довольно поздно, а заканчивал всегда пораньше, чтобы вечером заняться спортом. Бывали выходные, когда Шэрон уезжала поездом в Торонто, но при этом она всегда брала с собой Нэнси. И та, возвращаясь, рассказывала мне о разных интересных вещах, которые она видела в городе и в которых участвовала, – о параде Санта-Клаусов, например.
Конечно, были часы, когда мать Нэнси отсутствовала, то есть не лежала в кимоно на диване, однако предполагалось, что в это время она не курит и не отдыхает, а трудится в конторе моего отца – этом таинственном месте, где я никогда не бывал и где мне уж точно не обрадовались бы.
Когда мать Нэнси работала, а сама Нэнси оставалась дома, в розовом домике появлялась брюзгливая особа по имени миссис Кодд. Она слушала по радио мыльные оперы и гоняла нас из кухни, а сама подъедала там все, что попадется под руку. Мне почему-то не приходило в голову, что, раз уж мы с Нэнси все время проводим вдвоем, мама могла бы заодно приглядеть и за ней или попросить сделать это нашу служанку и тогда услуги миссис Кодд не понадобились бы.
Сейчас мне кажется, что в то время мы играли с Нэнси целыми днями, с утра до вечера. Это продолжалось три с половиной года, до того, как мне исполнилось восемь с половиной лет, а Нэнси была младше меня на полгода. Играли мы по большей части в саду, хотя случались и дождливые дни, поскольку я помню, как мы торчим в розовом домике, действуя на нервы матери Нэнси. Нам запрещалось приближаться к огороду и клумбам, чтобы не затоптать цветов, и мы все время возились под яблонями, в ягодных кустах, а также в зарослях за розовым домиком, устраивая там себе бомбоубежища и неприступные для немцев блиндажи.
К северу от нашего городка располагалась учебная авиабаза, и над нами без конца проносились настоящие самолеты. Однажды мы даже видели авиакатастрофу, но, к нашему разочарованию, потерявший управление самолет не рухнул на землю, а упал в озеро. Поскольку все вокруг напоминало о войне, мы перевели Пита из статуса просто врага в статус фашиста, а его газонокосилка теперь была танком. Иногда мы забирались на дикую яблоню, прикрывавшую наш лагерь, и метали в Пита яблоки-гранаты. Однажды он нажаловался моей матери, и нас в наказание не повезли на пляж.
Мама всегда брала Нэнси с нами на пляж. Не на тот, с водяной горкой, который находился под скалой, недалеко от нашего дома, а на маленький, куда надо было ехать на машине и где не было шумных отдыхающих. Мама научила нас обоих плавать. Нэнси была куда отчаяннее и бесстрашнее, чем я, и это меня злило. Однажды я толкнул ее в набегавшую волну, а потом уселся ей на голову. Она задержала дыхание, принялась лягаться и вскоре высвободилась.
– Нэнси ведь маленькая, – ругала меня мать. – Она маленькая девочка, и ты должен относиться к ней как к сестренке.
А я так и относился. Но только не считал, что она слабее меня. Меньше – да, но это иногда оказывалось ее преимуществом. Когда мы лазили по деревьям, она, как обезьянка, повисала на таких ветках, которые меня ни за что бы не выдержали. А однажды во время драки – не помню из-за чего, мы часто дрались – она до крови укусила мне руку, которой я ее держал. После этого нам примерно неделю запрещали встречаться, и мы только сердито поглядывали друг на друга из окон наших домов. Однако скоро соскучились, стали умолять взрослых нас простить, и запрет был снят.
Зимой нам разрешали играть где угодно, на всем участке. Мы строили снежную крепость, укрепляя ее поленницами дров, и заготавливали внутри целый арсенал снежков, чтобы обстрелять любого, кто осмелится приблизиться. Однако приближались немногие – наш дом стоял в конце улицы, в тупике. Пришлось вылепить снеговика и разбомбить его снежками.
Если начиналась метель, мы сидели дома, и тогда наше воспитание брала в свои руки моя мама. Тише всего мы вели себя, когда отец оставался дома и лежал в постели с головной болью. Тогда мама читала нам вслух. Хорошо помню чтение «Алисы в Стране чудес». Мы с Нэнси ужасно расстроились, когда Алиса выпила напиток и стала расти так, что застряла в кроличьей норе.
Вы можете поинтересоваться, а не было ли между нами сексуальных игр? Ну да, это тоже было. Помню, однажды, в очень жаркий день, мы забрались в свое укрытие – палатку, поставленную, не знаю почему, за розовым домиком. Забрались затем, чтобы как следует друг друга изучить. От парусины палатки исходил странный запах: несомненно эротический, хотя и детский, – такой же, как от нижнего белья, которое мы снимали. Дальше последовали разные прикосновения и щекотания, поначалу приятные, а потом раздражающие, мы обливались по́том, у нас все чесалось, и вскоре обоим стало стыдно. Выбравшись из палатки, мы сразу разошлись и некоторое время сторонились друг друга. Возможно, потом мы повторили все это еще раз с тем же результатом, точно не помню.
