Речь обо всём этом зашла в раздевалке детского сада. Мама Лизы спросила её, кого бы она хотела позвать посидеть с нами. Лиза взглянула на меня, и мы ответили: «фрёкен Йонну!»
Скорее всего, только Лиза сказала это, то есть она произнесла слова. Но мы оба об этом подумали.
Всё так и получилось. Легко и естественно, как это всегда получалось у Лизиной мамы.
*
Фрёкен Йонна пришла в первой половине дня.
Моя мама робела в её присутствии. Все люди робели перед ней.
Хотя она была всего лишь молодой девушкой, лет восемнадцати-девятнадцати, и работала уборщицей в детском саду.
Мои родители ушли. Выглядели они очень торжественно. Перед представлением предполагался банкет.
Фрёкен Йонна повезла нас к морю. Не помню точно, куда именно — мы ехали на трамвае, наверное, на пляж Хельголан или в Шарлоттенборг. У каждого из нас была с собой большая банка из-под варенья, и в эти банки мы складывали ракушки, водоросли, камешки или просто морской песок.
Было пасмурно и холодновато, мы шли, прижимая к себе свои банки, и фрёкен Йонна шла рядом.
Казалось, она вся светится. Мы видели исходящий от неё в этот хмурый день свет. Ветер трепал её волосы. Мы все вчетвером были счастливы, и мы знали, что это ощущение счастья каким-то образом передаётся нам от фрёкен Йонны.
Мы всегда чувствовали, что она какая-то особенная. Но ведь прежде мы никогда не оставались с ней наедине. В детском саду было много людей — детей и взрослых.
Там, на берегу, были только мы одни. Нам не нужно было делиться исходящим от неё счастьем с другими.
Мы очень остро его почувствовали.
Вернувшись домой, мы уселись на кухне и выставили перед собой на стол свои банки.
На берегу мы съели по бутерброду, а дома, на кухне, фрёкен Йонна заварила нам чай и выложила на тарелку голландское печенье с цветной глазурью.
Так мы и сидели, изучая наши банки из-под варенья. Мы говорили о том, как было бы здорово, если бы мы могли в них поплавать. Как в море. Мы бы увидели гренландских акул, косяки макрели. Селёдку. Треску. Косатку. Белугу.
Мы разговаривали, и тут что-то стало меняться. Мы увидели море изнутри — изнутри и из глубины. Это напомнило нам о тех днях, когда мы стояли у ограды перед железной дорогой и представляли себе те края, куда идут поезда.
Точно так же, так же отчётливо мы увидели море. Мы увидели всё.
Но на этот раз с нами был взрослый, и взрослым этим была фрёкен Йонна.
*
Перед сном она нам пела.
Маме она пообещала, что уложит нас спать в положенное время, и тем не менее мне кажется, мы припозднились. Она не хотела отпускать нас.
Мы чувствовали, что ей нравится быть с нами. Что она не хочет с нами прощаться.
Она спела много песен, песен, которые мы никогда прежде не слышали. Некоторые из них, казалось, родились на дне моря.
Наконец она поднялась и вышла из комнаты.
Я, должно быть, начал уже засыпать. Но тут в комнате вновь стало светло. Симон зажёг свет и сел на кровати.
— Мы можем навестить мою маму, — сказал он. — Она жива. У неё всё хорошо.
Мне это не понравилось. Я посмотрел на Лизу и понял, что ей эта мысль тоже не по душе.
Мария спала, прижав к себе свою куклу.
— Я каждую ночь встречаюсь с ней, — сказал Симон.
Он откинулся назад и закрыл глаза. Мы не сразу решились. Но потом всё же последовали за ним.
Мгновение спустя открылась равнина снов. Я увидел, как моя комната, где спала Мария, исчезла, исчезли стены, я увидел весь Кристиансхаун, церковь Христа Спасителя, каналы, остров Рефхальс, верфь «Бурмайстер и Вейн» и колёсный пароход, где обедали рабочие верфи. Потом всё опять пропало, и вновь открылась равнина, равнина тысячи снов. Симон шёл впереди, он знал дорогу, он обернулся и помахал нам, чтобы мы не отставали.
Мы оказались у дверей квартиры на Вильдерсгаде, где жили они с Марией и их мама.
Куда мы приходили играть. Так бывало, хотя и не очень часто. Моей маме не нравился этот квартал и вообще весь этот район. Ей не нравились задние дворы, пивные и проститутки.
На стенах квартиры были обои под кирпич, сильно ободранные.
Мы вошли в квартиру. Возле кухонного стола стояла мама Симона и Марии, она готовила себе оранжад.
Она заливала его в прозрачные бутылки с откидными крышками и доливала в них прозрачную жидкость с резким запахом.
Став взрослым, я понял, что это был чистый спирт, который она приносила из лаборатории «Карлсберга», — 99,9-процентный спирт, использовавшийся там для стерилизации пробирок и стеклянных пипеток.
Готовые бутылки с янтарной жидкостью она держала в холодильнике. Мне кажется, я ни разу не видел её дома без стакана этой жидкости в руке.
Во рту у неё была сигарета, один глаз прищурен — от дыма.
Симон бросился к ней, и она его обняла.
Она не смотрела на него, свободной левой рукой она сосредоточенно наполняла бутылку.
Её любовь окутывала его, и его лицо постепенно становилось всё светлее и спокойнее.
В последнее время вокруг глаз у него появились какие-то тёмные круги. Наверное, они проявлялись постепенно, на протяжении нескольких месяцев, а мы лишь недавно стали их замечать.
Теперь же они исчезли. Как будто мама их стёрла — плавно, нежно.
Мы забыли про обои под кирпич. Забыли о квартире. Всё исчезло. Мы видели только Симона и его маму.
— Симон! Она тебе снится!
Слова прозвучали тихо. Но тем не менее ужасающе отчётливо.
Это сказала фрёкен Йонна. Она стояла посреди комнаты.
Сначала мы решили, что она оказалась в нашем сне.
Но очертания её фигуры были отчётливей, чем очертания мамы Симона, да и всех предметов в квартире. А взгляд её был таким ясным, каким он не может быть у человека, который спит и видит сон.
Она подошла ближе и встала рядом с Симоном.
— Она тебе снится, — повторила она. — Она не настоящая.
Он закрыл глаза. Как будто не хотел слышать этих слов. Как будто хотел, чтобы фрёкен Йонна ушла. Он прижался к матери.
— Она меня любит, — сказал он. — Я хожу к ней каждую ночь. Я учу этому Марию. Мы каждую ночь можем быть вместе.
Фрёкен Йонна опустилась на колени. Лицо её оказалось прямо напротив лица Симона.
— Она умерла. Она не вернётся.
Он открыл глаза.
— Мы спасли Клауса, — прошептал он. — Мы можем спасти маму.
Вот чего он хотел, я наконец всё понял. Конечно же, именно этого он и хотел.
— Клаус жив, — сказала она. — Человек, который живёт, находится в окружении своих снов. Вы вошли в один из его снов и предупредили его. Но твоя мама умерла. Её нет. Она ушла в другое место. Умершие забирают с собой свои сны.
Он закрыл глаза. Он не хотел её слышать.
— Всякий раз, когда ты приходишь сюда, — продолжала она, — ты теряешь какую-то частицу самого себя. Маленькая частичка тебя остаётся там, во сне.
Мы не понимали её, мы с Лизой. Не понимали слова. Но мы понимали, что они значат. Мы знали, что она права.
— Ведь ты теряешь силы, Симон. И постепенно тебе будет всё труднее и труднее сберечь самого себя. И оберегать Марию.
Очень странным было то, как именно она это говорила.
Она говорила совершенно спокойно. Она ни на чём не настаивала. Не пыталась достучаться до него. Казалось, она говорит это потому, что этого нельзя не сказать, это ведь очевидный факт. И никакого другого смысла в эти слова не вкладывает.
Думаю, именно поэтому ей удалось убедить его. Он услышал, мы все услышали, что она поняла — он сам принял решение.
Он открыл глаза и распрямился.
И тут его мама стала растворяться в нём. Сначала она сама, потом оранжад, а потом и вся квартира исчезла, и всё исчезло, а мы вернулись в мою комнату.
Мария спала на полу, Лиза сидела на своём матрасе.
Фрёкен Йонна сидела на краю моей кровати.
Она гладила Симона.
Я пишу «гладила», потому что не знаю, как иначе это назвать.
