В то время взрослые не часто прикасались к детям. И если такое и случалось, то чаще всего детей похлопывали но плечу. Или пожимали им руку.
Фрёкен Йонна касалась Симона везде. Она укрыла его, и гладила его всего под одеялом.
Она гладила его медленно, но настойчиво, не останавливаясь ни на секунду.
И постепенно лицо его просветлело. Тёмные круги вокруг глаз, исчезнувшие, когда его мама обнимала его, но вновь проступившие на лице, когда мы вернулись ко мне в комнату, эти круги начали таять.
И в конце концов совсем растаяли.
Дыхание его стало спокойным и глубоким. Он засыпал.
— А ты не можешь стать нашей мамой? Нашей с Марией мамой?
Он говорил уже почти во сне.
Фрёкен Йонна ответила не сразу.
— Нет, — сказала она. — Это невозможно.
Он улыбнулся краешком губ. Улыбнулся с облегчением, как будто известие о том, что это невозможно, его успокоило.
Это была правда. Если ребёнок слышит правду, ему нередко становится легче.
Он погрузился в сон.
Фрёкен Йонна ещё какое-то время посидела с нами. Потом встала и выключила свет.
Когда она подошла к лампе, лицо её осветилось. И тут мы с Лизой кое-что заметили.
Мы увидели страдание. Мы увидели страдание от того, что ей пришлось сказать Симону, что это невозможно. Что она не может быть их матерью.
Мы с Симоном и Лизой посмотрели друг на друга. Между нами стояли банки из-под варенья, в которых заключалось море тридцатилетней давности, мы смотрели друг на друга, потом банки исчезли, и мы вновь оказались в «Клинике в конце пути».
* * *
Лиза выключила все приборы.
Она протянула руку, коснулась клавиатуры, лежащей рядом, и низкое урчание сканеров стало постепенно стихать, а потом совсем смолкло.
Мы почувствовали, как в нахлынувшей тишине нервной системе становится легче.
И ещё мы почувствовали какую-то аномалию. Ни разу прежде я не видел, чтобы она прерывала сеанс.
Она встала, сняла шлем и халат, мы последовали её примеру.
— Нужен перерыв, — сказала она.
Она была права, теперь мы тоже это почувствовали. И ассистенты, кажется, тоже.
Причина крылась в наших общих воспоминаниях — про фрёкен Йонну, банки из-под варенья и про сон Симона о его матери. Мы присутствовали в нём без слов, но он оказался пугающе реальным, казалось, он всё ещё витает в воздухе.
Но ещё Лиза хотела нам кое-что показать.
Она повела нас мимо кабинетов в ту часть клиники, где я никогда не был, видимо, это был технический отдел: целая анфилада мастерских — просторные помещения, рельсовые подъёмные блоки под потолком и инструменты, развешенные по стенам.
Повсюду была ослепительная чистота, как если бы тут всё стерилизовали и протёрли спиртом.
За станками стояли мужчины и женщины, сосредоточенные на работе, лишь некоторые из них обратили на нас внимание, в их взглядах читалось уважение к Лизе.
Это-то она и хотела нам показать. Насколько тут всё масштабно, и какое важное положение она занимает.
Она открыла дверь, выходящую к морю, мы шагнули на берег.
Мы прошли по заросшему травой песку. У самой воды мы сняли обувь, чтобы ощутить ногами горячий песок.
После сумрака клиники солнце слепило глаза.
Мы шли бок о бок, Лиза шла между нами, так же как в детстве. Несколько раз мои родители забирали Лизу и Симона к нам на дачу в Рёрвиг.
Там мы и гуляли вдоль моря, точь-в-точь как сейчас.
Разве что тогда с нами была ещё Мария.
*
Не разговаривая друг с другом, не обменявшись ни словом, мы вспоминали наши детские игры. Однажды мы с Симоном засыпали Лизу песком — с головой. Она в то лето так загорела, что кожа на животе казалась почти чёрной рядом с белым песком.
Когда мы засыпали её до шеи, она сказала: «И голову тоже!»
Мы знали, что так нельзя. Но мама сидела далеко от нас. Углубившись в чтение дамского журнала.
— Соломинку, — приказала Лиза. — Вставьте мне в рот соломинку.
Мы нашли две сухие полые соломинки и сунули их ей в рот.
А потом засыпали её с головой.
Когда она исчезла под слоем песка, мы замерли. Мы наклонялись к соломинкам, чтобы послушать, дышит она или нет. Но ничего не слышали.
— Мы сидим у её могилы, — сказала Мария. — Её похоронили, и мы сидим у её могилы.
Марии было тогда точно не больше четырёх лет. Но она помнила похороны матери.
Да, это было похоже на песчаную могилу. Очень похоже.
После этих слов мы испугались и разметали песок — молниеносно, за какие-то пять секунд мы освободили Лизу. Она села и громко расхохоталась.
— Вот смех-то! — выдавила она из себя. — Это всё равно что побывать в могиле. Давайте снова!
Мы снова принялись засыпать её песком, Мария нам помогала, мы закидывали Лизу песком, он забился ей в пупок, скрыл загорелые бёдра, поглотил её широкие коричневые ступни — и вот она исчезла.
Мы досыпали ещё песка, чтобы получился холмик, скрывший всё её тело.
Это было прекрасное зрелище. Сверкающее море было почти гладким, рябь на поверхности едва заметной, и каждый блик искрился долгим светом. Белый песок. Острый, солёный и свежий запах начала и конца всего живого, который всегда витает над морским берегом.
И тут мы почуяли неладное. Поняли, что ей хочется выбраться. Почувствовали её страх под слоем песка.
Мы испугались, что вдруг она не может дышать. И за несколько секунд опять разрыли весь песок. Она зашевелилась и села.
Дело было не в том, что она не могла дышать, мы сразу это поняли. Совсем не в этом. Дело было в чём-то другом. Она что-то увидела. Даже через песок и закрытые веки она увидела что-то очень далёкое.
— Папа и мама, — сказала она. — Что-то с машиной. Авария.
Она дрожала всем телом. Мама повела нас к «Дому мороженщика», как тогда называли киоски с мороженым. Рядом с киоском, у туалетов, стоял телефон-автомат. Лиза позвонила домой. Всё было в порядке. Она поговорила со своей мамой. Все живы и здоровы. И тем не менее что-то в нашей загородной жизни разладилось. Лиза изменилась, стала тихой и задумчивой.
*
Это мы и вспомнили, все трое, в нашем общем сознании, пока шли по берегу Орхусского залива.
Симон внезапно остановился.
— Мы любили тебя, — сказал он. — И Питер, и я. В детстве. Мы оба были влюблены в тебя.
Так оно и было.
*
Мы вернулись назад в клинику. Надели халаты и шлемы. Лиза включила сканеры.
Перед нами внезапно появились дети Симона. Две девочки, того же возраста, что и мои. Я когда-то видел их фотографии, он показывал мне свой семейный альбом.
Не знаю, откуда они взялись, может быть, дело было в магнитном стимуляторе, а может, в том, что мы вместе бродили по берегу, или же они проникли через те двери в сознании, которые мы открыли в своём детстве, — мне неизвестно.
Да это и не важно. Важно, и тогда, и сейчас, что они появились. Как настоящие, но всё-таки какие-то призрачные. Голографические проекции.
— Я ничего не чувствую, — сказал Симон. — Ни к детям. Ни к их матери.
Очертания детей поблёкли. За ними на мгновение появился силуэт их матери, потом и она исчезла.
Теперь одна за другой стали возникать какие-то сцены. Мелькали улицы, какие-то учреждения, разговоры, люди, тюремная камера, кабинеты, разные картины, которые появлялись и пропадали. Быстро. Сменяясь, как в калейдоскопе.
Всё, что окружало нас в клинике, поблёкло. Всё заслонили картинки. Пейзажи, машины.
Картины эти окружили нас со всех сторон. Но не только. Они были и внутри нас, внутри наших тел и сознания. Они вихрем проносились через нас, словно облака по небосводу, словно ветер сквозь прибрежные заросли.
Это были воспоминания Симона, мы понимали это. Мы находились внутри его сознания.
Мы чувствовали, насколько оно открыто. Открыто и не защищено. Мы слышали какие-то фразы. Какие-то мысли. Впечатления. Обрывки мелодий. Все они проносились сквозь него, именно это мы и чувствовали. Лестные высказывания, обидные, оценивающие, одобрительные, критические. И он не мог защититься, никогда не мог. Он был распахнут, а жизнь с грохотом проносилась через него. Он пытался тренировать тело, собирать себя в гармоничную личность, пытаясь приглушить поток впечатлений, хлещущих сквозь беззащитную систему. У него ничего не получалось.
