— «Ты не видел того, что видели люди моего поколения, тем не менее мы…» Эту?
— Да. Эту.
Дальше мы шли молча. Я размышлял о том, насколько сильно мой отказ признавать реальность фронтовых переживаний повлиял на методы моей работы. Мне ведь хочется не просто помочь пациентам, но добиться того, чтобы… чтобы все мы иначе воспринимали свою болезнь и себя самих…
Устало бредя в предвечернем сумрачном свете британской осени, я вдруг понял, что вся моя послевоенная жизнь была не просто попыткой опровержения. Ну да, мы больны, но я могу нас вылечить, и мы больше не будем уничтожать друг друга. Нет, мои амбиции простирались еще дальше: я сумею неким образом доказать, что зверств, которые я видел воочию, на самом деле не было. Это просто ошибка. Очередной самообман в нашем психически неуравновешенном веке.
Возможно, моя врачебная деятельность во многом сводилась именно к этому: к отрицанию. Среди прочих премудростей, которым меня научила медицина, я хорошо усвоил эту: отрицание реальности часто неплохо помогает. Оно дает нам время на то, чтобы раны затянулись сами собой. Время, выкупленное отрицанием.
Ужинали мы втроем, без гостей, однако Ричард, как и следовало ожидать, вышел в столовую в пиджаке и при галстуке. Шейла тоже принарядилась, на шее бусы, в ушах сережки. Я почувствовал себя жалким бродягой. Слава богу, вещи были чистые, из прачечной самообслуживания, и миссис Гомес все погладила.
Как ни старался я уводить разговор от войны, нащупывая темы, любопытные для Шейлы, война нас неотвратимо настигала. Когда был подан сыр, мы снова оказались в Италии.
— Кстати, — сказал я, — почему-то я был уверен, что Муссолини осушил эти проклятые болота.
— Он их на самом деле осушил, — подтвердил Ричард. — Но после того как итальянцы сдались союзникам, немцы отключили дренажные системы, и болота снова затопило. Еще немцы вывели особый вид малярийных комаров, очень живучих, выпустили их в болота, а все запасы хинина конфисковали. Так они наказали итальянцев.
— Какая подлость, какой кошмар, — сказала Шейла, — Роберт, вам хоть удалось что-нибудт там, в Италии, посмотреть? Во время отпуска?
— Удалось. После ранения в Анцио у меня были долгие летние каникулы, для поправки. Неподалеку от Неаполя. Там было действительно… интересно.
— Как же Ричард так надолго вас отпустил?
Я взглянул на ее мужа.
— Роберт к тому моменту уже навоевался по горло. Да и не было особой нужды его вызывать. После того как мы взяли Рим, наступило временное затишье. Всем требовалась передышка. Когда его ранили, мы были уже на пределе. Помню, как санитары притащили его в штаб. Переправлять в порт было очень рискованно, немцы бомбили все, что двигалось. В том числе и госпитальные суда.
— Я еще легко отделался, — вмешался я. — У других были ранения похуже.
— Точно. Старине Сидвеллу прямо в пах угодило, море крови. Пассмора ранило в бедро, Пирс в бок. А Суонн, тот вообще…
— Вот я и говорю, что мне, можно сказать, повезло.
Захотелось сменить тему, но я не мог придумать ничего подходящего.
Ричард глянул на меня поверх очков.
— Я сначала подумал, что тебя подстрелили… нечаянно. Кто-то их своих. Кто же еще мог всадить пулю с такого близкого расстояния? А?
Шейла замерла, округлив глаза:
— Кто-то из ваших собственных ребят?
— Именно, — сказал Ричард. — Довольно частая история. На последних стадиях войны такое случается. Редко, но все-таки случается.
— О боже…
— Сообразил потом, что это исключено: пистолеты имелись только у офицеров.
Меня словно что-то изнутри толкнуло. Я даже не сразу смог заговорить.
— Однако не исключено, что… пистолет мог оказаться и у кого-то еще.
Глянул в окно. За ним, в ночном уже мраке, начинался дождь.
— Например, у Билла Шентона, — продолжил я и добавил: — Тем утром я сам дал ему пистолет.
Ричард Вариан сосредоточенно рассматривал кусочки ревеня на своей тарелке.
Шейла, откинувшись на спинку стула, нарушила молчание:
— Вы не возражаете, если кофе подадут в гостиную?
Ночью я почти не спал — навалилось ощущение безысходности. Мне никогда не вспомнить, что же все-таки произошло тогда в русле «вади». Я знал только одно: это было нечто вне представлений о разумных поступках. И потому нет никаких надежд на то, что память сумеет воспроизвести утраченное. Ведь то, что за пределами нормы, невозможно восстановить в результате нормального мыслительного процесса.
Утром я тем не менее обнаружил, что очень приблизительный, корявый набросок событий того дня все же вырисовывается. Исходя из теории Александра Перейры, тут имелись обнадеживающие перспективы. Мысленно возвращаясь в тот день, я как бы заново его формировал, заново выстраивая отношение к нему. Было ли оно теперь менее болезненным? Пока я этого сказать не мог.
Завтракать вместе с кем-то всегда утомительно, приходится соблюдать все эти застольные ритуалы с поеданием кукурузных хлопьев, яиц, с разговорами и включенным радио. Для меня завтрак вообще не трапеза, и уж тем более не повод для общения. Завтрак — всего лишь переход от сна к работе. Завтрак — это кофе и что-то к нему, или просто что-то съедобное, даже без кофе. Как бы то ни было, приличия были мной соблюдены. Я расхвалил свою спальню, заверил, что прекрасно выспался, поинтересовался программой на предстоявший день. Среди прочих пунктов значилась поездка в город с посещением паба, в пабе — ланч. И по некоторым репликам я понял, что вечером придут гости, супружеская пара.
Все эти тонкости «протокола» меня уже немного тяготили, и я обрадовался, застав Ричарда Вариана одного. Чуть погодя в кабинете.
— Хочу кое о чем с тобой поговорить, — с ходу начал я.
— О чем же?
— Думаю, ты знаешь о чем. Анцио. Ты действительно уверен в том, что меня подстрелил Билл Шентон?
Ричард немного поерзал в кресле.
— Я совершенно уверен в том, что все это было очень-очень давно. Роберт, ты был хорошим солдатом, а что случилось там, среди этих проклятых болот, пусть там и останется.
— Ты только не волнуйся, Ричард. Я просто хочу знать. Ты же сам сказал, что это было очень-очень давно. Это правда, с той поры прошла целая жизнь. Почти все клетки в моем теле, и в твоем тоже, сменились новыми. От нас прежних практически ничего не осталось.
Вариан снял очки и потер глаза.
— Тебя принесли два санитара. Ты где-то здорово подвернул ногу, им проще было тащить тебя на носилках. Наш врач оказался поблизости, вызвался заштопать тебя на месте, сказал, что отправлять в порт не обязательно. У меня отлегло от сердца, бомбежки ведь. Я долго ничего про рану не расспрашивал, пока врач не обмолвился, что пуля была вроде бы пистолетная. Через два дня Шентон собрался идти во второй батальон, а перед отбытием напросился на разговор. Рассказал про вашу вылазку. Как ты хотел захватить языка, но взять живым никого не смог. Всех, кого можно было, вы с ним прикончили. Довольно скоро он стал волноваться, что ты потерял над собой контроль, вошел в раж. Каким-то образом вы оказались за вражескими позициями. Обнаружив это, бегом кинулись обратно, к нашим позициям, но попали в траншею другого подразделения. Вроде бы это были ребята из егерской дивизии. Там у них тоже как раз началась перестрелка, из винтовок и пулеметов. Ты так увлекся, что все рвался в рукопашный бой, непосредственно в немецком окопе. Шентон тебя удерживал, сказал, ты совсем ошалел. А когда ты стал вылезать из траншеи, ему пришлось прострелить тебе плечо. Из того самого пистолета. Он сказал, это была единственная возможность спасти тебе жизнь.
Вариан умолк. Во внезапной тишине я мысленно перенесся в те места, в изрешеченные снарядами зимние ландшафты. Не помнил я, чтобы в меня сзади кто-то стрелял, я вообще мало что помнил. Однако это ничего не значило. Шентон парень смелый и сообразительный. Если иначе никак, может пойти на крайние меры.
— Неконтролируемая агрессия проявляется по-разному, — заговорил Вариан. — Одни начинают так себя бояться, что отказываются дальше воевать, вспомни Уоррена. Другие грозятся всех прикончить, а потом сами не помнят что наболтали. Но бывают и случаи по-настоящему опасные своей непредсказуемостью агрессивности. В Малайе человека, впавшего в неистовство, называют «амок». Он бежит сам не зная куда, убивая всех встречных. Но хочу подчеркнуть, Роберт, что это все нисколько не повлияло на мое отношение к тебе.
