— Она права. Терпи или проваливай, жопа ты эдакая. — Последние слова Джослин произнесла в экспериментальных целях.
Много лет назад, когда Джослин звонила Розе по телефону, чтобы читать ей «Вой», она не могла, несмотря на всю свою обычную откровенность, произнести слово «жопа». Она пыталась себя заставить, потом сказала:
— Я понимаю, это очень глупо, но я не могу. Я буду говорить «же». Ты же понимаешь, что́ я имею в виду, когда говорю «же»?
— Но она сказала, что это все ты виновата, — сказал Клиффорд. — Ты хочешь быть мамочкой. Ты хочешь быть взрослой. Долготерпеливой страдалицей.
— Херня, — ответила Джослин. — Впрочем, да. Может, и хочу.
— Я уверен, в школе ты вечно прилеплялась к ребятам с проблемами, — сказал Клиффорд, нежно ухмыляясь. — К бедным, с прыщами, или ужасно одетым, или с дефектами речи. Готов спорить, что ты их просто душила своей дружбой.
Джослин схватила сырный нож и погрозила ему:
— Смотри у меня! У тебя-то нет ни прыщей, ни дефектов речи. Ты тошнотворно красив. И талантлив. И везуч.
— Я испытываю почти непреодолимые трудности адаптации к роли взрослого мужчины, — чопорно сказал Клиффорд. — Так мой тер говорит.
— Не верю. Психотерапевты никогда не говорят слов вроде «почти непреодолимый». И такого жаргона не используют. И не выносят непререкаемых суждений. Я тебе не верю, Клиффорд.
— Хорошо, признаюсь, я на самом деле не к теру хожу. Я хожу смотреть порнушку в кинотеатры на том конце Янг-стрит.
Клиффорд ушел посидеть в сауне.
Роза смотрела, как он выходит из комнаты. Талия и бедра у него были узкие, как у двенадцатилетнего мальчишки. Седые волосы подстрижены очень коротким ежиком, так что видна форма черепа. Это что, музыканты теперь носят такие прически — в эпоху, когда политики и бухгалтеры отращивают косматую волосню и бороды? Или это личный закидон Клиффорда? Его загар выглядел как густо намазанный грим, хотя, скорее всего, был настоящим. Вообще в нем чудилось что-то театральное, чересчур туго натянутое, дразнящее, украшенное блестками. Что-то непристойное было в его худобе и милой, но жесткой улыбке.
— Он не болеет? — спросила Роза. — Он ужасно худой.
— Он специально бережет фигуру. Питается только йогуртом и черным хлебом.
— Вы никогда не разведетесь, — сказала Роза. — У вас слишком красивый дом.
Она вытянулась на петельном деревенском коврике. В гостиной были белые стены, толстые белые шторы, старая сосновая мебель, большие яркие картины и петельные деревенские коврики. На низком круглом столе стояла ваза с гладкой галькой, чтобы брать окатанные камешки, вертеть в руках, пропускать сквозь пальцы. Галька с ванкуверских пляжей — Сэнди-Ков, Инглиш-Бэй, Китсилано, Эмблсайд, Дандерейв. Это Джером и Адам ее собрали, давным-давно.
* * *
Джослин и Клиффорд уехали из Британской Колумбии вскоре после того, как Клиффорд вернулся с гастролей. Они переехали в Монреаль, потом в Галифакс, потом в Торонто. Они как будто совсем забыли Ванкувер. Однажды они попытались вспомнить название улицы, на которой тогда жили, и Розе пришлось им подсказать. В Капилано-Хайтс Роза проводила много времени за воспоминаниями о тех местах Онтарио, где когда-то жила, — храня в каком-то смысле верность тому, более раннему пейзажу. Теперь, живя в Онтарио, она прилагала такие же усилия, чтобы не забыть Ванкувер. Она силилась припомнить, где именно ждала автобус компании «Пасифик», идущий из Северного Ванкувера в Западный. Она представляла себе, как садится в старый зеленый автобус — скажем, в час пополудни. Весенним днем. Она едет сидеть с детьми Джослин. С ней Анна, в ярко-желтом дождевике и такой же шляпе. Идет холодный дождь. Длинная болотистая полоса земли на въезде в Западный Ванкувер. Где теперь моллы и жилые высотки. Роза видела мысленным взором улицы, дома, старый супермаркет «Сэйфвэй», отель «Сент-Мэйвз», смыкающиеся густые леса и место, где надо было слезать с автобуса, — остановка у магазинчика. Вывеска с рекламой сигарет «Черный кот». Кедровая сырость на пути через лес к дому Джослин. Пустынность раннего послеобеденного часа. Все прилегли отдохнуть. Молодые женщины с чашкой кофе в руке выглядывают в заплаканные дождем окна. Супруги-пенсионеры выгуливают собак. Ноги неслышно ступают по прелым листьям. Крокусы, ранние нарциссы — цветы лезут из холодных луковиц. Полнейшая инаковость воздуха рядом с морем, неизбежная сырость, с ветвей капает, в лесу тишина. Анна тянет Розу за руку — вон впереди коричневый деревянный домик Джослин. Чем он ближе, тем сильней давит на плечи сложный груз сомнений, предчувствий, осложнений.
Другие вещи она вспоминала не так охотно.
Она рыдала всю дорогу от Пауэлл-Ривер, в самолете, прикрывшись темными очками. Она рыдала, сидя в зале ожидания ванкуверского аэропорта. Она не могла перестать рыдать и отправиться домой к Патрику. К ней подсел полицейский в штатском, распахнул полу, показал служебный значок, спросил, не нужна ли ей помощь. Наверно, его кто-нибудь вызвал. В ужасе, что привлекает внимание, Роза сбежала в дамский туалет. Она не подумала утешиться выпивкой, ей не пришло в голову отправиться в бар. Она тогда вообще не ходила в бары. Успокоительных таблеток она тоже принимать не стала, у нее таких не было, и она не знала об их существовании. Может, тогда их еще и не существовало.
Страдание. Что оно такое? Оно — напрасная трата сил, оно не делало ей чести. Бесчестное горе. Раздавленная в лепешку гордость, осмеянные фантазии. Словно Роза взяла молоток и нарочно расплющила себе большой палец на ноге. Так она иногда думает. В другое время она думает, что это было необходимо — то было начало крушений и перемен, в результате которых она сидит теперь здесь, а не у Патрика дома. Как всегда — жизнь устраивает громадный переполох ради крохотного результата.
Когда она сказала Патрику, он утратил дар речи. На этот случай у него не нашлось готовой лекции. Он долго молчал и только ходил за ней хвостом по дому, пока она оправдывалась и жаловалась. Как будто не хотел, чтобы она замолкала, хотя и не мог поверить ее словам, — потому что, если бы она остановилась, все стало бы гораздо хуже.
Она не сказала ему всей правды. Она сказала, что у нее «был роман» с Клиффордом, и эти слова принесли ей слабое, какое-то подержанное утешение, тут же проколотое, хоть и не развеянное окончательно взглядом Патрика и его молчанием. Казалось нечестным и не ко времени, что он так откровенно обнажает лицо, демонстрирует неуместную, неподъемную глыбу горя.
Тут зазвонил телефон, и Роза решила, что это Клиффорд. Что он передумал. Это был не Клиффорд, а человек, с которым она познакомилась на вечеринке у Джослин. Он сказал, что ставит пьесу на радио и ему нужна актриса на роль деревенской девушки. Что он вспомнил про деревенский выговор Розы.
Не Клиффорд.
Обо всем этом она старается не думать. Она предпочитает смотреть мысленным взором через окно в металлической раме на каплющие кедры и кусты малины, плодящуюся смертную зелень дождевого леса и мелочи утраченной навсегда повседневной жизни. Желтый дождевик Анны. Дым из загаженного камина Джослин.
* * *
— Хочешь посмотреть, какого я мусора накупила? — спросила Джослин и потащила Розу наверх.
Она показала ей вышитую юбку и темно-красную атласную блузку. Шелковую пижаму ярко-желтого цвета, как нарцисс. Длинное бесформенное платье из грубой ткани — ирландское.
— Я трачу на это целое состояние. То, что когда-то было для меня целым состоянием. Я так долго к этому шла. Мы оба так долго к этому шли — к тому, чтобы просто тратить деньги. Мы не могли себя заставить. Мы презирали людей, у которых цветные телевизоры. А знаешь, что я тебе скажу? Цветной телевизор — это вещь! Теперь мы сидим и спрашиваем друг друга: что нам еще нужно? Может, маленькая печка, тостер-гриль, для дачи? Может, мне нужен фен для волос? Другие люди уже сто лет всем этим пользуются, но мы-то всегда считали, что мы выше их! Мы говорим друг другу: «Ты знаешь, что мы такое? Мы — потребители! И тем горды!» И я даже не о картинах, книгах и пластинках. С этим у нас никогда проблем не было. Цветной телевизор! Фены! Вафельницы!
