— …Нет нужды объяснять мне про шаткую позицию человека, который с журнальным столиком гоняется за матерью; здесь все очевидно. Если он бьет ее столиком и убивает, это уголовное дело. Если он разламывает столик и наносит другой ущерб, в результате чего мать подает в суд, это гражданское дело. Хорошо. В любом случае позиция человека шатка, однако никто не может покуситься на его законные права. Предположим, имел место второй случай. Побоев нет, столик сломан, ущерб нанесен, однако женщина, мать, не пользуется своим правом обращения в суд. Допустим, она просто вызывает полицию. Скажем, она связалась с полицейскими и… Пап!
После этого явно бессмысленного вскрика Джон попятился, точно загнанный беглец, лицо его исказилось гримасой угрозы и страха. Обернувшись, Фрэнк понял, что все это было вызвано медленным приближением Говарда Гивингса.
— Пап! Я же просил не вмешиваться! Просил? Я не шучу, пап! Не смей перебивать, когда я говорю!
— Спокойно, сынок, спокойно. Нам пора.
— Я серьезно, пап…
Джон спиной уперся в каменный забор, взгляд его отчаянно рыскал, словно в поиске какого-нибудь оружия.
Фрэнк испугался, что сейчас он выломает и швырнет камень, но Говард спокойно подходил к сыну все ближе. Едва он мягко коснулся его локтя, как Джон из маньяка превратился в капризного ребенка, хоть все еще кричал:
— Не перебивай меня, вот и все! Хочешь что-то сказать, дождись, когда я закончу!
— Хорошо, Джон, — бормотал Говард, уводя его к дальнему краю лужайки. — Хорошо, сынок.
— О господи, мне ужасно стыдно, — сказала миссис Гивингс. — Понимаете, это все нервы. — В мучительной растерянности она смотрела на хозяев, не зная, что делать с недоеденным сэндвичем. — Пожалуйста, извините нас… Не надо было сегодня приезжать.
— Господи, какое же у него было детство? — вздохнула Эйприл, когда после ухода гостей споласкивала стаканы из-под чая.
— С такими-то родителями — вряд ли лучезарное.
Эйприл промолчала; лишь потом, закончив с посудой и повесив полотенце, она сказала:
— По крайней мере у него были родители, что обеспечивало хоть какую-то душевную стабильность. Ты это хочешь сказать?
— Что — это? Не заводись, а?
Но Эйприл уже хлопнула сетчатой дверью, отправившись к Кэмпбеллам за детьми. Весь остаток дня она казалась спокойной и отстраненной, быстро справилась с ужином и уложила детей, но Фрэнк старался не попадаться ей на глаза. Вечер обещал стать тихим, как в те времена, когда в разных углах комнаты они читали газеты, точно сдержанные вежливые незнакомцы в гостиничном холле, однако часов в десять Эйприл внезапно нарушила перемирие:
— Это вроде как отрицание женского начала. Ты бы так сказал?
— Что? О чем ты?
На лице Эйприл промелькнула досада, словно ее раздражало, что муж потерял нить их затянувшейся дискуссии.
— Ты же понял. Психологическая подоплека абортов. Что скрывается за нежеланием женщины иметь детей? Что она не настоящая женщина, что не хочет быть женщиной или что?
— Малыш, я не знаю, — мягко ответил Фрэнк, чувствуя, как сердце набухло радостью. — Поверь, в этом я разбираюсь так же, как ты. Хотя в твоих словах есть определенная логика. Помню, я где-то читал — у Фрейда или Крафт-Эбинга,[35] то ли еще у кого-то, давно, в университете, — о женщине, у которой детская зависть к пенису перешла в ее взрослую жизнь. По-моему, считается, что такие случаи довольно часты, точно не скажу. Ну вот, она избавлялась от всех беременностей, и тот малый делает вывод, что, по сути, она хотела… ну вроде как вскрыть себя… понимаешь?.. чтобы пенис вышел наружу и болтался, где ему положено. Не уверен, что я все правильно понял, читал давно, но это была основная мысль.
По правде, Фрэнк не был уверен, что вообще это читал (но иначе откуда бы он это взял?), как и в том, что сейчас разумно об этом говорить.
Однако Эйприл восприняла информацию без особого удивления. Уперев локти в колени и ладонями подхватив подбородок, она смотрела перед собой; вид у нее был растерянный, но и только.
— Наверное, не стоит пытаться делать собственные выводы из почерпнутого в книжках. Кто их там разберет? — Фрэнк решил на этом остановиться, чтобы заговорила Эйприл, но та молчала, а тишина требовала заполнения. — Опираясь на здравый смысл, можно предположить, что даже если у большинства девочек возникает желание быть мальчиками, со временем оно проходит; девочки видят перед собой материнский пример и с восторгом ему подражают — в смысле, стараются привлечь мужчину, обзавестись семьей, детьми и все такое. В твоем случае тебе было отказано в целой стороне жизни, в целом срезе опыта… Не знаю, все это весьма загадочно и… невразумительно.
Эйприл встала и отошла к стеллажу; Фрэнк вспомнил, как очень давно впервые увидел ее в столпотворении комнаты в Морнингсайд-Хайтс — высокую, гордую, исключительно первоклассную девушку.
— Как мы его найдем? — спросила она. — Я об аналитике. Говорят, многие из них просто шарлатаны. Хотя, наверное, это не такая уж проблема, да?
Фрэнк затаил дыхание.
— Ладно. — Эйприл повернулась, глаза ее блестели от слез. — Наверное, ты прав. Пожалуй, говорить больше не о чем, так?
Ночью, временами проваливаясь в сон, Фрэнк думал о том, что кампания вовсе не закончилась. До критической черты еще одиннадцать дней, и в любой из них Эйприл может резко передумать. Еще одиннадцать дней войска аргументов надо держать в полной боевой готовности.
Сейчас главная задача — всячески укреплять хрупкую победу, удерживать отвоеванный плацдарм. Не теряя времени, следует всех — Кэмпбеллов и прочих — известить о перемене планов, чтобы вся история об отъезде Уилеров в Европу как можно скорее отошла в прошлое. Малейший намек на самодовольство — и начинай все сначала. Пока не минует опасный период, он должен быть постоянно под рукой как источник ободрения. Для начала, решил Фрэнк, сегодня он не пойдет на работу.
2
— Мы не поедем? — переспросила Дженифер.
В трусиках и полотенцах, накинутых, точно мантии, они с Майклом стояли в гостиной. Перед тем оба скакали под струями поливалки, и мать позвала их в дом якобы для того, чтобы «обсохли и выпили молока с печеньем», но, как выяснилось, игру прервали ради официального известия, что отъезд в Европу не состоится.
— Почему?
— Потому что папа с мамой решили, что сейчас лучше не ехать, — сказала Эйприл. Только что заготовленный ответ (о ребенке было решено пока не говорить) прозвучал сухо и неубедительно, и она попыталась его смягчить, ласково добавив: — Так получается.
— Угу.
Нейтральное выражение детских физиономий подчеркивал одурелый от солнца взгляд вкупе с посиневшими от холодной воды губами в молочных разводах. Босой ногой Дженифер почесала комариный укус на лодыжке.
— Это все, что вы можете сказать? — спросил Фрэнк и сам почувствовал, что переиграл с веселостью. — Никаких «ура» не будет? Мы-то думали, вы обрадуетесь.
Дети переглянулись и выдали робкие улыбки. В последнее время было все труднее предугадать, чего ждать от родителей. Дженифер отерла молочные усы:
— Значит, уедем потом, или как?
— Может быть, посмотрим, — ответила Эйприл. — Во всяком случае, очень и очень нескоро, так что больше об этом не думай.
— Остаемся, но не на веки вечные, — подсказала Дженифер.
— Примерно так. А теперь поцелуйте маму и ступайте на солнышко. Только к воде пока не лезьте, хорошо? У вас губы совсем синие. Если хотите, возьмите по две штучки печенья.
Во дворе Майкл сказал:
— Знаешь, чего можно сделать? Помнишь место, где повалилось огроменное дерево? Там можно играть в буфет. Возьмем с собой печенья, и ты будешь будто дама, а я буду будто буфетчик.
— Не хочется.
— Ну чего ты! Я скажу: «Что нынче закажете?» — а ты скажешь: «Печенья, пожалуйста», а я тогда…
— Говорю же, не хочется. Жарко.
Дженифер отошла в сторонку и села на пожухлую траву. Почему «сейчас лучше не ехать»? И отчего мама была такой странной и печальной, когда сказала «примерно так»? И почему папа не пошел на работу, если он вовсе не болен?
