Главк определял поражение армии и конец династии по словам поэтов, по форме облаков, по запаху огня, по ночным звукам. Зная о том, что предстоят предательства, неужели он думал, что сможет помешать тому, чего так боялся? Часто мы встречаем свою судьбу на тех дорогах, которых избегаем… Но одно было точно: провидец не увидел свою смерть.
Марк Антоний проснулся. Наполовину. Он метался и бредил. Его тело находилось в узкой каюте стоящего судна, но разум бродил по черным степям Аида… Он стал говорить о жутком запахе, о невыносимом зловонии. Это река Стикс [132] или гниющая крыса? Луцилий, который ничего не чувствовал, предложил ему вина, которое он оттолкнул и пролил:
– Посмотри на эту кровь, кровь на мне! Ты ранен? Нет? Значит, это моя кровь?
Луцилий приказал рабам сменить испачканную тунику Антония и попытался его успокоить. Но сразу же после этого услышал:
– Иди прочь! Я воняю дерьмом! Я пробил себе кишечник, убирайся… Нет, ради бога, не уходи, иностранец! Помоги мне, помоги мне покончить с собой, как настоящий римлянин! Достань меч из моей раны и отруби мне голову!
Молодой адъютант натер императора духами и приказал рабам обыскать комнату в поисках крысы. Безрезультатно. Антоний по-прежнему жаловался на запах. Жар усилился, тело горело. И эту горячку заливало фалернское вино – видели вы когда-нибудь, как вином поливают горячие угли?.. Впрочем, ему это пойло казалось вполне сносным; он постоянно твердил, что у него гадкий привкус во рту и странный запах – ила, сточной трубы и даже лягушки! Нет, не лягушки: он говорил о жабе, о зловонии мертвой жабы.
– Это невыносимо, – стонал он. – Повсюду жаба!
Он сбросил с себя одеяло, попытался стянуть одежду и попросил Луцилия склониться к нему:
– Ты чувствуешь? Я воняю мертвой жабой. Меня отравили! Посмотри, какой у меня белый надутый живот….
Затем он вдруг разом сник и провалился в беспамятство. Пользуясь случаем, Луцилий снова обошел каюту, где потолки были настолько низкими, что приходилось наклоняться. Он принюхивался, долго и старательно пытаясь различить запахи, но кроме духов ощущал только запах дыма – горящих кораблей и жареной плоти. Это был единственный запах, который неотступно преследовал Луцилия, – запах Акциума…
Театральный персонаж: после того как благодаря Селене я открыла для себя Марка Антония, я воспринимаю его шекспировским героем – разве Шекспир не сделал его главным героем двух своих трагедий? В одной блистает молодой Антоний, великолепный оратор и завоеватель, сильный по природе и непобедимый, как солнце; в другой описан его закат после поражения при Акциуме, после унижений последних лет, где он предстает с влажным от печали и алкоголя взглядом. Однако ни у кого нет ни малейшего представления о внешности Антония: Октавиан уничтожил все его портреты… Известно только то, что он был «потрясающе красив». В двадцать лет подобная красота приравнивается к титулу; в сорок лет жизнь требует совершенно других гарантий для подтверждения доверия.
Если в Антонии и было что-то шекспировское, то это – боязнь невозможности вернуть долг, все возрастающее сомнение в своей законности: ведь его отец, «духовный отец», Цезарь, был великолепен. Особенно Антония угнетало, что тот умер, ничего не завещав своему преданному «сыну», умер, не передав ему власть. Отсюда у императора Востока эта политическая нерешительность и неуверенность, которая усиливалась по мере приближения важного момента. Отсюда же эти мучительные страдания и колебания между противоположными стремлениями: власть или счастье? Война или мир? Стойкость или бегство? В Гамлете было что-то от Фальстафа. Он любил жизнь, любил ее до конца, его тело было полно желаний, но разум искал выход. Все чаще и чаще в нем угадывалось желание покинуть пир.
Как только отступала лихорадка, мысли Марка Антония возвращались в прежнее русло, но были далеко не оптимистичными. Но ведь он никогда не питал иллюзий: политика пожирает людей, а в Риме, прежде чем съесть, она режет их как кур. В книгах по истории, которые ему читала мать, говорилось о «золотом веке» Республики, о времени, когда жизнь римлян подвергалась опасности только извне, когда знатные патриции погибали жестокой смертью исключительно в сражении: против албанцев, галлов, карфагенян… За последнее столетие нравы изменились: кланы и семьи истребляли друг друга. Как сардские разбойники. Его род служил прекрасным примером того, какую цену нужно платить за власть: дед по отцу, известный оратор Демосфен Латинский, был обезглавлен наемными убийцами Мария, и его голова была выставлена на Форуме, на трибуне для торжественных речей. Его дед по матери, консул, также был убит. И отец Антония не избежал злого рока, умерев молодым; однако второй муж его матери, потомок прославленных Корнелиев, прекрасный сенатор, воспитавший его, также был уничтожен… Великие живут хорошо, это точно, только мало! Молодость? Побоище. Он посмотрел на преданного друга Луцилия и вдруг спросил:
– Где дети?
Адъютант растерялся. Едва он понадеялся, что генерал выздоравливает, как тот снова начал бредить.
– Дети? Так они в Александрии, там, где ты их оставил, – ответил Луцилий, протягивая кубок с водой.
– Нет, мои близнецы…
– Клянусь тебе, генерал, что они в Египте, вместе со своим старшим братом.
– Да я говорю не об Александре и Селене! Я тебя спрашиваю, где те близнецы, которых я купил. Ненастоящие близнецы, те миленькие малыши…
– А, дети из Самоса? Их посадили на судно с твоей посудой. На корабль, который захватили пираты…
Император помрачнел:
– Жаль. Эти скоты погубят их! И даже не узнают, что они стоят двести тысяч сестерциев. Пустая трата денег! Эти парнишки были красивыми, не правда ли? Бедные воробышки! Думаешь, их убьют?
– Может быть, и нет. По крайней мере не сразу и не по их воле…
– Помолимся, чтобы их хотя бы не разлучали. Живых или мертвых. Пусть оставят их вместе!
Царица ходила взад и вперед, как пантера в клетке:
– Ты и представить себе не можешь, какую клевету обо мне распространили римляне! Они придумали удивительную пропаганду! Последнее время они присылали нашим солдатам сообщения, обернутые вокруг стрелы! Прямо в лагерь!
Цезарион уже забыл, до какой степени она может быть неудержимой. На публике – сдержанной, но наедине с мужем или старшим сыном – говорливой и пылкой. В любом случае его совершенно не тронуло сообщение о поражении, о котором она рассказала ему прямо, без обиняков, приводя точные цифры. Понемногу она стала успокаиваться:
– Сколько лжи, Цезарион! И глупости! Представляешь, они дошли до того, чтобы утверждать, будто я и вправду отождествляю себя с Исидой, а Марк Антоний себя – с Дионисом! Пока они здесь, почему бы им не вспомнить еще и твои титулы: фараон, любимец Птаха и брат-близнец быка Аписа, да еще и представить тебя вместе с Минотавром.
– Мама, эти глупости не так уж важны.
– Да, но все же они возникли. Как и история с противомоскитной сеткой… Будто бы она стала оскорблением для легионеров! Чем бы я им помогла, если бы позволила москитам сожрать себя, скажи на милость? Эта сетка стала вопросом государственной важности – символ женской слабости и капризов царицы! Да у них голову сносит от одной мысли спать под такой сеткой, потому что после этого они больше неспособны или недостойны участвовать в заседаниях штаба! Да, до такой степени! Короче, сторонники Домиция и Делия так допекли Марка, что он попросил меня пожертвовать ее в подарок одному больному солдату – видишь, какая я добрая! За это мне можно памятник поставить… Да только я правлю уже восемнадцать лет и знаю, чем это может обернуться: сначала ты отдаешь противомоскитную сетку, а потом уступаешь трон… И речи быть не может! Мне плевать на мнение этих идиотов! Я настояла на своем.
– Мама, я могу спросить, почему ты казнила диоисета? В каком заговоре он был замешан?
