На арену выгнали новых христиан. Им связали руки и завернули тела в окровавленные шкуры животных, но головы остались обнажены, чтобы видны были лица и слышны вопли. Из дальних концов арены спустили своры остервеневших собак. Животные принюхались. Через считаные секунды они уже мчались к христианам.
Бежать собакам пришлось долго. Христиане метнулись сперва в одну, потом в другую сторону, зажатые между сворами, которые неслись к ним с обеих сторон. Толпа обезумела. Возбужденная публика повскакивала с мест, предвкушая момент, когда псы настигнут добычу. Нерон улыбнулся. На такую реакцию он и рассчитывал.
Звери без колебаний набросились на христиан и разорвали их в клочья. Лай, крики и потоки крови еще сильнее завели толпу. Некоторые христиане проявили изрядную ловкость, вопя, моля о пощаде и мечась туда-сюда в попытке увернуться от собак. Те же, кто умер с достоинством, бормоча молитвы и даже с песней на устах, лишь разожгли ярость толпы. Поведение преступников выглядело издевательством над правосудием: как смеют злодеи насмехаться над народом даже в момент наказания?
На трек вывели очередную группу христиан. Снова спустили собак. Каждая смерть являлась кровавым зрелищем, но толпа, утомленная повторами, начала волноваться. Нерон предусмотрел и это. По его знаку на арене развернулось новое действо. Для оживления зрительского интереса были разыграны известные сцены с христианами в качестве реквизита.
Так, для иллюстрации истории об Икаре мальчиков с притороченными к рукам крыльями подняли на передвижную башню и заставили прыгать. Один за другим падали они на землю и оставались лежать, корчась на песке. Выживших снова поднимали на башню и сбрасывали повторно.
Для иллюстрации истории о Лаокооне и его сыновьях на песок выкатили резервуары со смертоносными угрями; отцов и сыновей вместе бросали в воду, где они умирали в судорогах и с криком.
На Тита самое сильное впечатление произвела притча о Пасифае – наверное, из-за недавнего рассказа Сенеки. Обнаженную христианскую девушку сначала погнали по треку под свист и непристойные выкрики толпы, после чего затолкали в деревянную корову. Дрессировщики, применив какую-то хитрость, побудили белого быка взгромоздиться на муляж. Тот был устроен так, чтобы не заглушать, а усиливать душераздирающие вопли девушки, которые разносились по всему цирку. Тол па замерла, крики стихли.
Когда бык закончил свое дело, дрессировщики увели его, а через несколько секунд из потайного отделения в днище муляжа выпрыгнул мальчик с головой теленка, который исполнил выразительный танец.
– Минотавр! – вскричал народ. – Она родила Минотавра!
Последовали бешеные рукоплескания. Нерон сиял от гордости.
Подобные сцены одна за другой разыгрывались по всей арене.
Наконец настала кульминация: вышли люди с факелами и подожгли всех лежавших на песке бездыханных и умирающих христиан, а также весь деревянный реквизит, хотя крестов не тронули. Вид пламени вкупе со смрадным дымом растревожил публику. Некоторые разрыдались от скорби, заново переживая пожар. Другие безудержно хохотали. В толпе ахали, пронзительно вскрикивали, но также ликовали и аплодировали. Христиан осудили как поджигателей, а по закону за поджог полагалась смерть на костре.
Когда разрозненные очаги пламени погасли и начала сгущаться ночная тьма, между распятиями установили прочные шесты вдвое выше человеческого роста. Судя по резкому запаху, их хорошенько смазали дегтем. Стало ясно, что грядет новое огненное зрелище. Толпа отозвалась криками, в которых смешались ужас и любопытство. К верхним концам шестов крепились железные корзины, куда мог вместиться че ловек.
До сих пор Тит следил за происходящим с угрюмой отрешенностью. Ауспиции недвусмысленно благоприятствовали проведению казни – Тит внимательно наблюдал за авгурством Лукана – и ясно указывали, что боги удовлетворены. Жуткое наказание поджигателей не доставило Титу удовольствия, но наблюдение за ходом событий являлось печальной обязанностью гражданина и друга императора.
Титу захотелось помочиться. Момент показался удачным, поскольку между действами наметился перерыв, а потому он извинился и встал. Нерон, оглянувшись через плечо, подсказал сенатору, где найти ближайшую уборную, и хихикнул, словно поделился забавным секретом. Тит вышел из императорской ложи, радуясь, что представление привело императора в столь приподнятое настроение.
Уборная находилась в небольшом здании на некотором удалении от платформ. Внутри оказалось несколько человек, которые буднично обсуждали зрелище. Они сошлись в том, что, несмотря на избыточные повторы, многие наказания поистине замечательны. И все с жаром признали изнасилование Пасифаи самым ярким эпизодом.
– Такое не каждый день увидишь! – съязвил один.
– Если только ты не бог вроде Нептуна и не можешь сотворить подобное взмахом трезубца.
– Или если ты не Нерон!
Тит пошел обратно к трибунам. Небо потемнело, зажглись звезды. Всюду стояли факелы для освещения арены. Когда он приблизился к ложе, дорогу резко заступили двое преторианцев.
– Что там у тебя? – спросил один, рослый и грубый, но с безупречными зубами, которые сверкнули в свете факела. Он указал на фасинум на груди сенатора. – Не крест ли, как у христиан?
– Не твое дело, что я ношу на шее, – отрезал Тит. Он попытался пройти, но его не пустили.
– Ты пойдешь с нами, – заявил преторианец с идеальными зубами.
– И не подумаю. Ты разве не видишь, что я в сенаторской тоге? Я возвращаюсь в императорскую ложу.
– Как бы не так! Христианин в императорской ложе!
Его схватили за руки и, невзирая на сопротивление, отвели в комнатушку под новенькими деревянными платформами. За столом, заваленным свитками, сидел третий преторианец – очевидно, трибун, начальник когорты.
– Затруднение? – осведомился он.
– Беглый христианин, командир, – ответил преторианец с идеальными зубами.
– Что за нелепость! – выпалил Тит.
– Как тебя звать, христианин? – спросил трибун.
– Мое имя – Пинарий. Сенатор Тит Пинарий.
Тот сверился со списком:
– Ах да, у нас и правда есть Пинарий среди тех, кого сегодня накажут. Мужского пола гражданин, сорока семи лет. Явно он и есть.
Тит стиснул зубы. Весь день он старался не думать о Кезоне, твердя себе, что брата у него нет.
– Там, верно, Кезон Пинарий, а не Тит…
– А вот теперь я тебя узнаю! – заявил трибун. – Ты был одним из первых поджигателей, кого мы арестовали. Сейчас-то, конечно, выглядишь иначе! Как тебе удалось так отмыться и сбежать из камеры? И где, во имя Аида, ты взял тогу? Держу пари, что убил сенатора!
– Вздор, – возразил Тит. – Я сенатор, авгур и друг императора.
Преторианцы расхохотались.
У Тита засосало под ложечкой. Ситуация выходила из-под контроля. Он приказал себе сохранять спокойствие.
– Позвольте мне объяснить, – процедил он. – У меня есть брат… близнец… он христианин…
Преторианцы лишь пуще прежнего покатились со смеху.
– Полный близнец? – выкрикнул зубастый преторианец. – Знатно!
– С такой фантазией тебе бы комедии писать, а не пожары устраивать, – заметил трибун, затем резко перестал смеяться и посуровел. – Подобная нелепица только подтверждает мои подозрения. Что думаете, ребята? Как мы поступим с лживым христианином-убийцей?
Преторианцы принялись грубо перекидывать Тита друг к другу и дергать за тогу, пока не сорвали ее; затем разодрали в лоскуты тунику, и он остался в одной набедренной повязке. Когда один из них потянулся к фасинуму, Тит попытался воспротивиться, но преуспел не больше ребенка, который вздумал лупить великанов. Преторианец с безупречными зубами сильно ударил его по лицу, так что зубы самого Тита лязгнули, он зашатался и ощутил привкус крови во рту.
Его схватили за руки и потащили прочь из конуры. На открытом участке за трибунами они миновали двоих мужчин в сенаторских тогах. Тит хотел вскинуть руки, но преторианцы удержали его.
– На помощь! – крикнул он.
